«Назым Хикмет остается изменником родины», — Черным по белому написала газета в Анкаре. — Он сказал: «Мы полуколония империализма американского». Да, я изменник родины, если вы — патриоты, Если родина — ваши поместья, Если родина — ваши кассы и вклады, Если родина — смерть от голода на обочинах, Если родина — малярийный озноб, Если родина — ваше право сосать из нас кровь на фабриках, Если родина — лапы помещиков, дубинки полиции, Если родина — американские бомбы и базы, Да, я — изменник родины. Напишите на трех столбцах трехаршинными буквами: «Назым Хикмет остается изменником родины». И эти слова услышит его народ. Для разговора с ним народная Венгрия предоставит Назыму Хикмету радио Будапешта.
Когда весть о том, что Назым Хикмет лишен турецкого гражданства, станет известна в Польше, родина его прадеда, повстанца Борженьского, предложит ему свое гражданство. Из рук президента Берута он получит свой единственный в жизни орден — высшую награду Польши. И он примет их, как знак интернациональной солидарности в борьбе за свободу…
Из Варшавы он напишет Мюневвер:
…Любимая, мать моего Мемеда! Один из дедов, наших дедов, польский эмигрант 48 года. Может, поэтому вы так похожи, обе тонкобровы и красивы, ты и эта женщина из Варшавы? Может, потому у меня рыжие усы и глаза у нашего сына такой северной голубизны? Не потому ли эта равнина так похожа на равнины нашей страны?.. Из Польши пришел он, дед нашего деда. В глазах — мрак пораженья, волосы в крови. Должно быть, бессонные ночи Ворженьского похожи на бессонные ночи мои. Может, так же, как я, каждым дыханьем запах родины он вдыхал, хоть знал, что там ждет тюрьма. И мысль, что ее не увидит больше, так же сводила его с ума… Милая, где, когда сражалась свобода и поляк не был в первых рядах?.. Он вспомнит всех, польских героев борьбы за свободу — волонтеров, павших в войне за освобождение американских негров, генерала Бема, сражавшегося в венгерской революционной армии против царских войск, Ярослава Домбровского — генерала Парижской коммуны, Феликса Дзержинского, генерала Сверчевского-Вальтера, который дрался под Мадридом и под Москвой, героев борьбы за народную Польшу. «Теперь скажи мне, любимая, могу ли не гордиться, что наш предок по крови был поляк?»
И когда Мюневвер, обманув бдительность полиции, вырвется из Турции, Варшава станет второй родиной для нее и их сына Мемеда, как Москва стала второй родиной для него самого…
На пятый день голодовки приехала Джелиле-ханым, Долго смотрела утратившими свет глазами на его пожелтевшее, истончившееся лицо. Она не стала говорить ни о голодовке, ни о том, что делается за стенами тюрьмы. Не спуская глаз с его лица, не отнимая руку, которую он положил к себе на лоб, она рассказала, как прибирает свой дом, готовясь к его приезду: они с Мюневвер, конечно, будут жить у нее, хотя бы первое время?!.
Как он гордился своими женщинами! Матери делают человека человеком, жены делают мужчину мужчиной. Он их творенье. Всем, что он ямеет, он обязан им…
Ему уже было трудно говорить.
Чтоб не утомлять его, Джелиле-ханым собралась уходить. Он протянул ей листок со стихами:
На пятый день голодовки Братья мои, я с трудом подбираю слова, чтобы высказать все, что хочу, вы простите меня: я слегка опьянен, и кружится моя голова — не от водки, от голодовки. Братья в Европе, в Америке, в Азии, я сегодня далек от тюрьмы и от голода — майской ночью лежу на лугу, над моей головой ваших глаз ослепительно яркие звезды и в ладони моей ваши руки, словно одна: как рука моей матери, как моей милой, как жизни самой рука. Братья мои, знаю, вы никогда не бросали меня одного, ни меня, ни мою страну, ни мой народ. И за то, что вы любите нас так же, как я вас люблю, спасибо, братья мои, я вас благодарю. Братья мои, не хочу умирать, но, если прядется, все равно буду жить среди вас, в стихах Арагона — в той самой строке, что расскажет о будущих радостных днях, — в белом голубе Пабло Пикассо, в песнях Робсона и — это важнее всего и прекрасней — в победоносной улыбке марсельского докера. Братья мои, по правде сказать — я счастлив, как никогда.
