назвать виновным только на основании его происхождения. Новая мораль утверждалась на крови, а понятия добра и зла провозглашались классовыми категориями. Посеявшие ветер, большевики затем пожали бурю. Многие из них жизнью заплатили за тот мир, который, по их представлениям, должен был стать «раем на земле».

Виноваты ли они в случившемся после Октября 1917-го?

Проще всего было бы ответить положительно. Но так кажется лишь при первом приближении к вопросу. На самом деле все обстояло значительно сложнее. Большевизм был отечественным «продуктом», появившимся на русской почве далеко не случайно. Это очень верно описал Н. А. Бердяев, подчеркнувший, что большевизм — русская народная революция, разлив стихии. Революция всегда означает изменение сознания и возможна тогда, когда народные верования серьезно разрушены. Н. А. Бердяев полагал, что к началу XX века организующей духовной силы в русском обществе уже не существовало, христианство в России переживало глубокий кризис. Роковой фигурой для судьбы страны был Распутин, первый человек из народа, получивший доступ ко двору. В глазах царя и особенно царицы Распутин стал олицетворением народного православия, которое не зависит от царя и может быть для него поддержкой. Итог всем известен. «Распутин был символом духовного разложения старого мира и свидетельством о духовной неизбежности революции», — писал философ в работе «Истоки и смысл русского коммунизма».

Большевики, таким образом, оказываются силой, порожденной всем ходом русской жизни. Но при этом, придя к власти, коммунизм вбирает в себя традиции государственного абсолютизма, для которого человек — средство. «Ленин объявляет нравственным все, что способствует пролетарской революции, другого определения добра он не знает. Отсюда вытекает, что цель оправдывает средства, всякие средства. Нравственный элемент в человеческой жизни теряет самостоятельное значение. И это есть несомненная дегуманизация».

Запомним сказанное, добавив только, что добро и зло — асимметричны и могут различаться как подъем на гору от спуска с горы. Подниматься всегда тяжелее, в то время как, оступившись, — уже без усилий катишься вниз. Поэтому величие духа проявляется реже, чем хамство. Зато величие духа рано или поздно приобретает общественный резонанс, закрепляясь на века, а привычная низость мало кого задевает, вызывая лишь отвращение и брезгливость[131]. Исходя из заявленного, можно предположить, что большевики, чьи деяния часто и справедливо вызывают негодование, благодаря русской революции оказались в положении апологетов, славивших «падение вниз». Не они заставили народ «оступиться» или обманным путем подвели его «к краю пропасти». Но они научились отстаивать диктатуру своей идеи («диктатуру пролетариата»), подчинив утопии политику и поставив человека на службу новой организации общества. В их системе координат жизнь человека значила гораздо меньше, чем жизнь организации. Смерть Николая II и стала первым доказательством этой простой и страшной идеи. Он оказался не только жертвой обстоятельств, собственной «недальновидности» или «предательства» генералов и министров, как кому угодно, но и ответчиком за грехи прошлого. В этом, думается, и заключается его подлинное историческое значение — как помазанника Божьего, глубоко любившего свой народ и свою страну, и как последнего самодержца, для которого власть никогда не была самоцелью.

Пытаясь найти ответ на вопрос об отношении Николая II к Григорию Распутину, поэтесса З. Н. Гиппиус вынуждена была признать, что никто никогда об этом не узнает, поскольку царь «был завязан в молчание, точно в платок. Так, в молчании, и отошел к прошлому. Ни одного слова от него не осталось. Те, что читал он по бумажке на приемах, — забылись». Фраза о молчании — ключевая. Не только З. Н. Гиппиус, но и многие современники воспринимали последнего самодержца именно как «великого молчальника», скорее как «образ» власти, ее символ, чем реального человека со всеми его достоинствами и недостатками. И сегодня Николай II для его почитателей и критиков часто предстает олицетворением прошлого, старой императорской России, для одних — великой страны, «которую мы потеряли», для других — государства с архаической политической системой, реформировать которую царь «по недальновидности» или даже «ничтожеству» не мог и не хотел.

Политические установки предопределяют отношение к «Хозяину Земли Русской», обезличенному и превращенному в сказочного героя, неважно — положительного или отрицательного. Сказка же назидает, воспитывает и утверждает человека в истине о добре и зле. Советская «сказка» долгое время говорила о Николае II не только как о слабом правителе, лишенном политических талантов (тем более что здесь не все очевидно), но и как о ничтожном человеке, жестоком и злом. Подобная характеристика нашла свое выражение в «Истории Великого Октября» академика И. И. Минца, суммировавшей давний набор претензий к последнему самодержцу. Для советского историка царь — «коронованная бездарность», окруженная «такими же коронованными ничтожествами». «Николай Романов начал свое царствование с Ходынки, — писал И. И. Минц, — провел его в постоянном терроре против революции и кончил попыткой потопить ее в крови. Недаром народ прозвал его Николаем Кровавым».

Разумеется, эта характеристика активно использовалась в публицистической литературе и до упомянутой работы академика. О «кровавом» царе заговорили еще в 1905 году, после событий 9 января. Но то, что для оппозиционно настроенных критиков самодержавия в начале XX века было вполне естественно, для ученых и публицистов первого в мире рабоче-крестьянского государства стало своеобразным политическим «символом веры», ибо, как заметил Н. А. Бердяев, психический тип коммуниста определяется тем, что в его восприятии мир разделяется на два противоположных лагеря — царство света и царство тьмы (Ормузда и Аримана). Для истребления «темного царства» все дозволено. Ненависть является главным качеством строителей социалистического мира, и она всегда обращена к прошлому, всегда от него зависит. Ненависть преобладает над любовью.

Николай II, таким образом, оказывается жертвой идеологических построений и теоретических посылок новоявленных «строителей», а марксистско-ленинская «форма» определяет историческое «содержание» эпохи последнего царствования и анализ личности несчастного убитого в Екатеринбурге венценосца. И хотя в сталинскую эпоху о Николае II специальных работ практически не писали, это никак не влияло на отношение к нему официальной исторической науки. Установки «Краткого курса истории ВКП(б)» были руководством к действию для всех гуманитариев вплоть до разоблачения «культа личности». В «энциклопедии большевизма» (как называли «Краткий курс» советские идеологи) о Николае II почти ничего не сообщалось. Говорилось лишь, что 9 января 1905 года он встретил пришедших к нему рабочих «недружелюбно» и приказал в них стрелять. Схема требовала от исторической правды жертв, — и в книге появилось упоминание о том, что царь в тот день находился в столице, в Зимнем дворце. Соответственно, писалось и о «кровавом злодеянии царя», персонально ответственного за случившуюся трагедию (курсив мой. — С. Ф.). Читатели убеждались в том, что последний самодержец «опирался, главным образом, на крепостников-помещиков»; что накануне февраля 1917 года «буржуазия» боялась заключения им сепаратного мира с Германией (тем более что при дворе «хозяйничали пройдохи вроде Распутина»), почему-де и готовился дворцовый переворот. В результате накануне 1917 года царь оказался изолированным. О расстреле Николая II, его семьи и слуг в «Кратком курсе» вообще не говорилось ничего.

Как видим, личность последнего самодержца была полностью «смазана». Символ прошлого пытались деперсонифицировать, воспитав целые поколения в забвении относительно того, кто более двадцати лет стоял во главе Российской империи. Но желание выйти за пределы установленной схемы оказалось невозможно истребить. Этим, очевидно, можно объяснить успех книги М. К. Касвинова «Двадцать три ступени вниз», впервые увидевшей свет в начале 1970-х годов. И хотя автор использовал старые штампы (да и само название книги говорило за себя), она была обречена на читательский успех, ибо приоткрывала завесу над тайной жизни и смерти последнего самодержца. Пусть М. К. Касвинов писал о «ничтожном» и «кровавом» царе, но он все-таки писал о человеке, а не о социально-экономических и политических предпосылках пролетарской революции! Неслучайно его работа пользовалась