храбрых людей, такого большого доверия, нетерпеливых, возвеличенных душ ради битвы удушения, ради борьбы секретов, ради голода и пыток? Короче говоря, действительно ли мы нужны для победы?

Как реалисту, как честному математику мне пришлось допустить, что я этого не знаю. И я даже так не думал. В цифрах, при практичном подсчете, мы проигрываем. Потому, размышлял я, нам нужно честно сдаться. Но как раз в тот момент, когда я думал о том, чтобы сдаться, я почувствовал, что это невозможно. Невозможно переложить на других ответственность, всю тяжесть нашей защиты и спасения. Невозможно оставить немцев с памятью о стране без отпора, без чувства собственного достоинства, без ненависти. Я чувствовал, что, когда врага убиваем мы, без мундиров, без флага, без территории, то тело одного этого врага весит намного больше на весах, измеряющих судьбу нации, чем целое кровопролитие на поле битвы. Я понял, что мы отважились на самую славную войну в истории французского народа. Войну с малым материальным интересом, с тех пор, как победа обеспечена и без нашей помощи. Войну, к которой нас никто не принуждал. Войну без славы. Войну казней и убийств. Другими словами, незаконную войну. Но эта война — акт ненависти и акт любви. Любви к жизни.

— Для людей, столь щедро жертвующих своей кровью, — однажды сказал шеф со своим беззвучным смехом, — по крайней мере, подтверждено, что ее тельца являются красными.

Девушка-коммунистка рассказывала мне:

— Мой товарищ, ничем не примечательная женщина, подвергалась таким попыткам в тюрьме Санте, что после побега оттуда постоянно носит с собой яд. Понимаете, она больше не смогла бы через это пройти. Она скорее умрет. Так что она попросила у меня порция яда, которую всегда носит в своем чемоданчике. Потому что, вы понимаете, вопрос о том, чтобы прекратить борьбу против бошей вообще не возникал. Тогда уж лучше умереть сразу же.

Провел день в деревне у владельца большого виноградника.

Среди прочего, он сказал мне:

— Если вам понадобится танк, дайте мне знать.

Я узнал, что во время отступления он спрятал старый танк «Рено». Он загнал его в один из гаражей и окружил стеной. У меня не хватило смелости сказать ему, что этот старый кусок металлолома ни на что уже не годен. Он им так гордился. И, кроме того, ради этого танка он рисковал жизнью, жизнью легкой и полной удовольствий.

Матильда и Бизон отправились организовывать побег трех узников, о чем меня просил Луи Х.

Приключение Жана-Франсуа.

Район «маки», где работает Жан-Франсуа, расположен недалеко от довольно большого города, куда он часто ходил за провиантом, для поддержки связи, за фальшивыми документами и так далее. Он ходил туда слишком часто, как мне кажется, поэтому его арестовала французская полиция, когда он выходил из поезда.

Со времен своего недолгого опыта службы в разведывательном корпусе Жан-Франсуа полюбил ручные гранаты. И сейчас у него в чемодане были три штуки. Когда он в сопровождении двух конвоиров пробирался через толпу к узкому выходу со станции, ему удалось открыть замок чемодана и высыпать его содержимое на пол. Собирая все назад, он смог незаметно рассовать гранаты по карманам. Пока его вели в комиссариат, он дважды нагнулся, чтобы завязать шнурки. Гранаты остались в сточной канаве.

Полиция немного заподозрила его движения и надела наручники.

— Снимите их на минутку, чтобы он смог подписать свои показания, — сказал комиссар, к которому привели Жана-Франсуа. Стоило наручникам освободить его руки, как Жан-Франсуа со всей силой ударил полицейских, стоявших по обеим сторонам от него. Они попытались скрутить его, но он их оттолкнул, отбросил комиссар в сторону и побежал к двери полицейского участка. В дверь как раз входил священник.

— Держите вора! Держите вора! — кричали полицейские, пытаясь догнать Жана-Франсуа. Священник стал в проходе.

— Голлист! Голлист! — закричал Жан-Франсуа.

Священник пропустил его и тут же загородил дверь обоим полицейским. Они попадали на пороге. Пока полицейские пытались выпутаться из-под сутаны кюре, Жан-Франсуа выбежал по улице, затем пронесся по другой, потом еще по одной, и оказался, наконец, вне досягаемости.

Но как долго? У них есть его описание. Его куртка разорвана. Если пойти домой к кому-нибудь из людей, кого он знал, то есть опасность навести полицию на след всей местной организации. Ему нужно было как можно быстрее покинуть город. Но за станцией наблюдали сильнее, чем за каким-либо другим местом. Жан-Франсуа решил уйти пешком, но сперва ему следовало изменить внешность. Он зашел в парикмахерскую, в которой никого не было, и позвал владельца. Тот, с видимой простудой, вышел в тапочках из задней комнаты. У него было не вызывающее доверия лицо, напоминавшее куницу, с осторожными маленькими глазками, спрятанными под дряблыми веками. Настоящее лицо «стукача». Но у Жана-Франсуа не было ни выбора, ни времени. Он попросил парикмахера сбрить усы и перекрасить его естественные пепельно-светлые волосы в густой черный цвет.

— Я хочу сыграть одну шутку, — объяснил он, — пари с моей подружкой.

Парикмахер не ответил и молча принялся за работу. Время от времени Жан-Франсуа пытался поймать взгляд парикмахера в зеркале, но ему это так и не удалось. За целый час они не перебросились ни словом.

— Это — все, — думал Жан-Франсуа.

— Ну, как? — наконец, спросил парикмахер.

— Прекрасно, — ответил Жан-Франсуа. Его действительно нельзя было узнать. Ему даже больно было смотреть на свое жесткое, темное лицо. Он заплатил парикмахеру двадцать франков.

— Я сейчас принесу сдачу, — сказал парикмахер.

— Не стоит, — ответил Жан-Франсуа.

— Я принесу вам сдачу, — повторил парикмахер и исчез за грязноватой занавеской. Жан-Франсуа настолько был уверен, что тот донесет на него, что взвешивал два варианта — или просто убежать или до того убрать этого человека с дороги. У него не было времени решать. Парикмахер почти сразу же вернулся со старым плащом, висящим на руке.

— Быстро наденьте это, — сказал он тихим голосом, все еще не глядя на Жана-Франсуа. — Красивым этот плащ не назовешь, но у меня он только один. Иначе вас быстро заметят в этой рваной одежде.

Жан-Франсуа рассказал мне эту историю так же весело, как всегда, но его веселость показалась мне утратившей былую свежесть. Его смех стал немного жестче. Возможно, из-за черных, как чернила волос его лицо приняло какое-то другое выражение. Или, может быть, на нем начинает отражаться состояние постоянного риска, ощущение постоянного чьего-то невидимого присутствия за его плечами.

В любом случае, он больше не будет осуществлять связь со своим братом. Я не хочу, чтобы хоть какая-то малейшая зацепка смогла вывести полицию на след Сен-Люка. Я сказал об этом Жану-Франсуа, и он согласился без единого слова. Он очень редко говорит о своем брате, и если говорит, то очень кратко. Тот факт, что его брат и шеф — одно и то же лицо, кажется, сбивает его с толку. Я сожалею об этой его сдержанности — мне нравилось слышать, как он называет брата «Сен-Люк».

Трех товарищей, освободить которых нас попросил Луи Х., посадили на поезд вчера в 7.45. Их разместили в купе третьего класса, надели наручники и приставили к ним пять жандармов. Матильда села в поезд в то же время. На ней было черное пальто и такого же цвета платок на голове. Матильде удалось устроиться в вагоне, в котором везли заключенных. Поезд прошел несколько станций, затем дорога шла через пустынную деревенскую территорию. В 11.10 Матильда дернула стоп-кран, проскользнула в купе, соседнее с тем, в котором держали узников, подошла к окну и развязала свой черный платок. Через несколько секунд, когда поезд остановился, Бизон и еще два наших человека с железнодорожной дамбы запрыгнули в вагон, где сидели жандармы и три товарища из группы Луи Х. Наши люди были вооружены автоматами. Жандармы сняли с заключенных наручники. Затем мы заставили жандармов снять свои