Дин уехал из Мехико и в Грегории снова встретился с Виктором, и допихал свою колымагу до самого Лейк-Чарльза, Луизиана, где задняя часть, в конце концов, действительно отвалилась прямо на дорогу, как он всегда и ожидал. Поэтому Дин послал Инез телеграмму, и та отправила ему денег на авиабилет, и остаток пути он пролетел. Прибыв в Нью-Йорк со свидетельством о разводе на руках, он взял Инез, и они немедленно отправились в Ньюарк и там женились, и той же самой ночью, сказав ей, что все в порядке, и чтобы она не беспокоилась, и делая логичным то, в чем не было ни порядка, ни логики – а только не поддающиеся оценке прискорбные напряги, он прыгнул в автобус и отчалил через весь ужасающий континент в Сан-Франциско – снова к Камилле и к двум девочкам-малышкам. Итак, он был теперь трижды женат, дважды разведен и жил со своей второй женой.

Осенью я и сам двинулся из Мехико домой, и как-то ночью, сразу за ларедской границей, в Дилли, Техас, стоял на горячей дороге под дуговой лампой, о которую бились летние бабочки, как вдруг услышал шаги из темноты за кругом света, глядь – мимо ковыляет высокий старик с развевающимися сединами и мешком за спиной; завидя меня, он произнес:

– Иди, стенай по человеку, – и сгинул в свою тьму. Означало ли это, что мне, наконец, следует пешком отправиться в свое паломничество по всем темным дорогам Америки? Я затрясся и поспешил в Нью-Йорк, и однажды ночью стоял на темной улочке Манхэттена и кричал в окно квартиры, где, как я полагал, пьянствуют мои друзья. Но из окна высунулась головка хорошенькой девушки и спросила:

– Да? Кто там?

– Сал Парадайз, – ответил я и услышал, как имя мое эхом разнеслось по печальной и пустой улице.

– Поднимайся сюда, – позвала она. – Я как раз варю горячий шоколад. – И вот я поднялся, и там была она – девушка с чистыми и невинными милыми глазами, которые я всегда искал, и так долго к тому же. Мы уговорились любить друг друга безумно. Зимой мы собирались переехать в Сан-Франциско со всеми нашими битыми пожитками и ломаной мебелью на каком-нибудь грузовичке-драндулете. Я написал Дину и рассказал ему об этом. В ответ он прислал громаднейшее письмо в восемнадцать тысяч слов длиной – всё про свои молодые годы в Денвере, и сказал, что приедет за мною, и лично выберет нам старый грузовик, и отвезет нас домой. У нас оставалось шесть недель, чтобы скопить на машину, мы начали работать и считать каждый цент. Как вдруг Дин все равно приехал, на пять с половиной недель раньше, и ни у кого не было никаких денег, чтобы осуществить этот план.

Я вышел как-то погулять среди ночи и вернулся к моей девочке, чтобы рассказать ей, чего я надумал за прогулку. Она встретила меня в темной маленькой прихожей со странной улыбкой. Я что-то начал ей рассказывать, как вдруг заметил необычную тишину в комнате, осмотрелся и увидел на радиоприемнике потрепанную книжку. Я знал, что это была «высокая полуденная вечность» Дина – Пруст. Словно во сне я увидал, как он и сам выходит на цыпочках из комнаты в одних носках. Он уже не мог разговаривать. Он подпрыгивал и смеялся, он заикался, махал руками и говорил:

– Ах… ах… вы должны слушать и услышать. – Мы слушали, навострив уши. Но он забыл, что хотел сказать. – На самом деле, послушайте… кхм. Смотри, дорогой Сал… милая Лаура… я приехал… меня нет… но погодите, ах да. – И он с каменистой печалью уставился на свои руки. – Не могу больше говорить… вы понимаете, что это… или может быть… Но слушайте! – Мы слушали. – Вы же видите… больше не нужно разговаривать… и далее.

– Но почему ты приехал так рано, Дин?

– Ах, – ответил он, взглянув на меня как будто впервые, – так рано, да. Мы… мы узнаем… то есть, я не знаю. Я приехал поездами… в теплушках… в старых жестких вагонах… Техас… всю дорогу играл на флейте и на деревянной окарине. – И он вытащил свою новую дудочку. На ней он сыграл несколько скрипучих нот и подпрыгнул в носках. – Но, конечно же, Сал, я могу разговаривать так же скоро, как всегда, и мне есть много чего тебе сказать, на самом деле, я со своим куцым умишком все читал и читал этого четкого Пруста всю дорогу по всей стране и врубался в огромное число вещей, о которых рассказать тебе у меня просто не будет ВРЕМЕНИ, а мы ВСЕ ЕЩЕ не поговорили о Мехико и о том, как мы там расстались с тобой в лихорадке – но не нужно ни о чем говорить. Абсолютно уже, да?

– Ладно, не будем. – И он начал рассказывать историю о том, чем занимался в Л.А. все это время, со всеми мыслимыми подробностями, как он навещал какую-то семью, обедал, разговаривал с отцом, с сыновьями, с сестрами – как они выглядели, что ели, какая у них обстановка, их мысли, их интересы, сами их души; такое подробное истолкование заняло у него три часа, а закончив, он сказал:

– Ах, но видишь ли, то, что я НА САМОМ ДЕЛЕ хотел тебе сказать… гораздо позже… Арканзас, когда я ехал по нему на поезде… играл на флейте… играл с парнями в карты, моей неприличной колодой… выиграл денег, выдал соло на окарине… для моряков. Долгое, долгое, ужасное путешествие, пять дней и пять ночей, только чтобы увидеться с тобою, Сал.

– А как насчет Камиллы?

– Разрешила, конечно… ждет меня. У нас с Камиллой теперь все правильно на веки вечные…

– А Инез?

– Я… я… я хочу, чтобы она вернулась со мною во Фриско и жила бы на другом конце города – как ты думаешь? И зачем я только приехал? – Позже он сказал во внезапное мгновенье ошалелого изумления: – Н-ну, и да, конечно, я хотел увидеть твою милую девочку и тебя… рад за вас… люблю вас, как и прежде. – Он пробыл в Нью-Йорке три дня, торопливо готовился сесть на обратный поезд, доставал железнодорожные билеты, чтобы снова пересечь весь континент, пять дней и пять ночей в пыльных вагонах и купе с жесткими полками, а у нас, конечно, не было денег на грузовик, и мы не могли поехать с ним вместе. С Инез он провел одну-единственную ночь – объяснял, потел и дрался, и она его вышвырнула вон. Ему пришло письмо на мой адрес. Я его видел. От Камиллы. «Мое сердце не выдержало, когда ты ушел через рельсы со своей сумкой. Я все молюсь и молюсь, чтобы ты вернулся невредимым… Я очень хочу, чтобы Сал и его подруга приехали и