надо мной, но на самом деле я серьезно. Примерно 2 недели назад в городе я встретила твою маму и сестру. Я только рот открыла и остановилась бы поговорить с ними, если б мы с тобой в то время ходили вместе, но мне стало стыдно, а вдруг они меня спросят, пишу ли я тебе, я бы и не знала, что ответить.

Джек, можно мы помиримся, мне так ужасно жалко, что я так с тобой поступала.

Не знаю, как там все, но некоторые из парней, кого ты знаешь, пытались за мной ухаживать, как только узнали, что мы расстались, вроде Чета Рейва, а про некоторых я и говорить лучше не буду. Мне Чет нравится, но не ходить с ним. Он сказал мне твой адрес, но сначала помучил. Кровгорд тоже о тебе спрашивал.

Ладно, Джек, до свиданья, если ты не ответишь, я буду знать, что ты меня не простил.

МЭГГИ

Я пригласил ее на весенний бал. После нескольких предварительных писем, из которых я узнал всё про то, что там происходит в смысле их грандиозной программы танцев.

В ноябре я поехал домой, стопом со своими сумасбродными приятелями Рэем Олмстедом и Джоном Миллером; Джон Миллер, на самом деле Джонатан, гений в роговых очках, торчащий над толстым ковром запада нью-йоркского Центрального парка, его сестра играла на пианино, а отец-юрист за обедом как-то сказал: «Mens sana in corpore sano —» «В здоровом теле здоровый дух» — что стало самой гордой моей поговоркой о себе, к тому же произнесенной престарелым юристом — А Рэй Олмстед был высоким симпатичным Тайроном Пемберброком Журналов Американской Любви, приятный на вид, лихач, верняк — Друг с другом они не шибко ладили, они были моими друзьями порознь; мы на старой дороге Новой Англии с приключениями заблудились, еле продрались через Нью-Хейвен, доехали до Вустера — темные дороги начала автостопа с индюшкой на обед в конце перегона.

Ночь. От неистовых последующих событий, когда в кучу мешалась моя лоуэллская банда и нью- йоркские умники, вроде того, как Елоза раскокал огромную витрину на Муди-стрит из чистого ликования, что Олмстед и Джонатан Миллер оказались такими ненормальными, — иными словами, я тогда привез своей банде самые сливки дикого мирка Хорэса Манна, я живенько огляделся и свалил, направился прямиком к Мэгги в назначенное по телефону время, и она налетела на меня сбоку с поцелуями, я лишь полуотвернуться успел — это чересчур в тот момент, когда я ее увидел, и мы начали клониться к ковру на полу, целуясь взасос, раскачиваясь и толкаясь в здоровенных оргазмических поцелуях, как на фотках из журналов про кино — серьезность, долгие латинские штудии губ, взглядики украдкой через плечо на параноидальный мир вокруг — Но у Мэгги в глазах были слезы, она вся выплакала свой маленький подбородок с ямочкой под моей склоненной шеей, а я с падающими на лоб волосами, словно какой-то французский зверь, вглядывался теперь в эту дикую парижанку и предвидел всю жизнь любви — мы готовы постичь грубоватую шутку о раскладе жизни. Но у нас нет времени, ночь возбуждает, всё происходит сразу не только с тобой, но и со всеми, поскольку происходит с тобой! — мы пылаем, богато, до тошноты от счастья, я смотрю на нее с такой любовью, а она — со своей, я не видел возлюбленных прекраснее даже на подсолнушных прериях Канзаса, когда в бьющихся закатных деревьях вякают жаворонки, а старый бродяга-сезонник выволакивает свою прискорбную старую банку бобов из торбы и нагибается над нею, чтобы съесть холодной. Мы любили друг друга.

А значит, никакая аморальная кровь любви не перетекала между нами в ту ночь, мы поняли друг друга полными слез глазами. Я увижусь с ней на Рождество-в тихое сладкое времечко.

Я сбежал из школы домой и приехал 21 декабря, оставив многое за спиной и многое — впереди. В церкви я глазел на старые четки моего Первого Причастия, что подарила мне Тетушка Анна из Мэна — Золотой крестик уже потемнел, но ужасно красив этот маленький измученный образ, кулачки, крохотные мускулы — И всегда вытеснено Inri [76] как табличка у немого — ноги приколочены к маленьким дощечкам желтого металла у меня в руке — Я задрал голову повыше, к потолку церкви, служба дневная, огромная высоченная служба в школьной церкви, серый темный цоколь Святой Жанны д’Арк, пришел даже бывший мэр Аршамбо, и священник про него что-то скажет — Рядом со мной, спереди, сидит прекрасная девчонка медового цвета, Диана де Кастиньяк из Потакетвилля, я грежу о том, чтобы вытащить ее в какой-нибудь вестибюль и побороться, и постонать с нею, где-нибудь за алтарем, под одеждой на ней ничего нет, я набрасываюсь на нее и в конце концов немало ее изумляю, в самом деле добившись и сделав свое дело — очаровательная, сочная — Когда служба закончится, я выйду со всеми остальными, и она будет стоять у дверей в проходе, губами я коснусь рукава ее пальто, она скажет: «Только попробуй обмануть!» (а мы уже договорились о встрече позже) — На церковной паперти вместо того, чтобы спуститься по ступеням в настоящий дождливый сумрак лоуэллского переулка, я прохожу по балкону, ногой стукаю по голове Эрни Мало, он говорит «Ай!», а позади нас — дома с кухоньками старух и сумасшедших, водосточные трубы, штакетники, мусорные банды Бруклина, я спускаюсь и неожиданно оказываюсь у невообразимого моря, железные порфиры отягощают его фантастическую поверхность, чистую, ясную, я бегу по песку, волны зари огромны, наше судно слева, ждет, я на два года, стоя перед мачтой, ухожу к опустошенному призрачному Северному полюсу — Пурпурные тучи гигантские волны — Я ныряю и мечусь испуганно — орудия громыхают над прибоем — Утро и новые моря.

— Только не обожги розу, — сказал прекрасный Образ Девы Марии, когда я не сводил с него глаз.

Будто никогда Она не явится мне, а приходить может только к женщинам и мужчинам Последних Квартетов жизни, а не к неотесанным мням. Но я все равно молюсь. За успех всех моих предприятий.

Я уже побывал в краснокирпичных отелях посреди Нью-Йорка 1939 года, и у меня уже было первое сношение с рыжей девушкой постарше, профессиональной шлюхой — Я ходил и повсюду хвастался об этом другим маньякам в школе, сглатывал, поджидая в постели, она прошла по коридору на остреньких цоках каблучков, а я ждал с колотящимся сердцем, дверь открылась, эта изумительно сложенная голливудская красотка ввалилась со своим изобилием тяжелых грудей — я пришел в ужас — Я даже Мэгги об этом рассказал, но не прямо, а намекал в письмах так, чтобы она уловила — Она трепетала так же, как и я.

И вот я в церкви, волнуюсь за свои грехи, за сифилис, девушку моего сердца и грез — приехал домой из школы — аккуратно причесанный, в большом пальто, я вежливо киваю, а мадам Шавар вежливо кивает мне в ответ, я неизбежно стану большим взрослым мужчиной Лоуэлла… со своими историями в Нью-Йорке, с благоговейными известиями, со множеством будущих — враги лишь в воображении и никак не иначе —

В канун Нового года Мэгги хочет, чтобы я сделал с нею то, что делал с «теми девушками в Нью- Йорке» —

— Ой, Мэгги, я с тобой так не могу! — говорю я, думая, что слишком грешно, слишком по-городскому так с ней поступать, и не соображая, что руки у меня переломаны таким тупым представлением. Но Мэгги тоже испугана, ей «не следовало так говорить!» думает она — мы на веранде, в ветреном холоде 1 января 1940 года — мне в голову к тому же барабанит мысль, что если я хочу на Мэгги жениться, то с этим лучше подождать.

Дома я говорю маме, что люблю ее и хочу на ней жениться; подходит время возвращаться в Нью- Йорк, не будет больше прогулок к Мэгги, три мили по холодному тротуару — придется возвращаться к учебникам, друзьям, громадной заинтересованности Метрополии во всех — Хоть плачь.