И голубки курлычут. Ветер трепливой арфой овевал весь Лоуэлл.

Сейчас-то я и выясню, как поживает моя любовь к Мэгги. Не очень хорошо поживает.

Мне незачем было спрашивать себя «Мэгги, что же мне делать?», и, как школяр, я наконец решил, что ну ее к черту, ведь исчезнут мои крекеры «Риц» с арахисовым маслом. Я куксился, словно здоровенный младенец, от одной мысли, что потеряю свой дом и уйду в неведомые самоубийства свадеб и медовых месяцев.

— Милый, — говорит Мэгги, — все в порядке, ходи в свою школу, я не хочу тебя останавливать или как-то мешать твоей карьере, ты же знаешь лучше меня, что для тебя лучше. Понимаешь, с тобой, наверно, жить будет не очень практично. — Стоит тепленький вечер в конце марта; я покончил с пылающей луной, мартовские ведьмы гоняются наперегонки со своими плащами и метлами, за ними гончие, тявкают через всю эту промозглость, а листва не летит, она втоптана в землю, бурный мокрый зверь встряхивается в земле, и ты уже почти понял, что Царя Барона милых гор не коронуют в сосновом подлеске этого Королевства — я видел, как синие птички дрожат на мокрых черных сучьях, «флейть!!»

Флейтовая весна скакала по коридорам и ритуальным переулкам моего священного мозга в святой жизни и будила меня, и понуждала к занятиям бытием, к тому, чтобы становиться мужчиной. Я делал глубокие вдохи, нарезал быстрые шажки по хрумким насыпям шлака на мусорном берегу за текстильной фабрикой по гравию дороги с видом на реку — невообразимые панорамы Лоуэлла открываются с этого бального насеста ночи, внизу неисчислимые печальные трагические воды, над силуэтами мертвых кустов и обломками Пыхтяпердящих машин давней Свечной Фабрики Реос, заполоненными крысами, мерзкий песочек, воняющий отходами — его чувствовал я весенними сегодняшними вечерами, возвращаясь от Мэгги, весна слала мне застоялый буфер своими разливами сладковатой гнили, засохшими под ногами, и я знал наверняка — запах смешается со сладко дышащим речным голоском что Затрепещет передо мной над заводью за поворотом — От самого Лейквью я буквально начисто ощущал по запаху, как сосновые шишки готовятся на земле к радостной суши лета, в садике у миссис Фатерти снова пузырятся азалии, а салун Раттигана по соседству в грядущие месяцы будет рассылать вокруг только обмылки и живые запашки пены — весну ни с чем не перепутаешь, ибо швабры стучат по дамским верандам —

— А вон мой Па, — скоро говорит Мэгги, возвращаясь с перекрестка, где стоят все магазины и бары Южного Лоуэлла, и проходя мимо забегаловки, в которой мистер Кэссиди заглатывает свои «ерши» перед тем, как вернуться домой и залечь дрыхнуть.

— А я грю: «Влезем, достанем шестерку, одного подпихнем, второго подпихнем, с первого же хода, посмотрим, как на горизонте, и засунем остальное!» — А он мне: «Чё? Я чё-то с первого захода не пойму —» «Да зарадибога, — отвечаю я, — тебе стока же платят, скока и мне, правда? А я тут по железной дороге уже семнадцать лет катаюсь, правда? И ты еще хочешь, чтобы я тут притормозил и тебе все заново объяснил? Рот закрой, а глаза растопырь — сам все поймешь —»

Мэгги, проходя мимо, слышит такую речь и улыбается, возвращается домой маме рассказать — Темный смех. На крыльцо выходит пацанчик, луна появляется. Среди бурых феллахских огней жизни спешу я с автобуса на углу кладбища и прямо по пешеходному мостику над железной дорогой через обшарпанную широченную площадку под светом фонарей на грубом слиянии двух дорог и сквозь эту тьму в то черное жерло южнолоуэллской ночи на Массачусетс-стрит, у которого решетчатые веранды, льнущие к ним лозы, курчавые локоны.

Весна дует мне в нос, в мои ветреные мозги — На горизонте со мной здоровается гудок локомотива. Она склоняет ко мне свою голову —

— Так ты на самом деле не хочешь связываться с такой, как я — Может, сейчас ты и думаешь так, только мне кажется, что не… получится… — Я не мог поверить ей, задержался просто еще немного пообжиматься. Невероятно мрачен мой взгляд на жизнь и на кладбище, Мэгги считает, что я просто балбес, потерявшийся в мыслях, и пытаюсь вспомнить, что хотел сказать. У меня в раскладах собственного ума три вещи, которыми необходимо заняться, а переключатели все падают и падают на свои места, а дверь хранилища открывается медленно, так медленно, что вся жизнь проходит — а кроме того, я вижу: она уже не хочет меня любить, — я все время проторговался сам с собой, стоит мне к ней ходить или нет. Она же просто сидела, и ей было все равно.

Зубы эти я тоже швырнул на нежный благоухающий ветер. Руки в карманах, притащился я к призраку. Точно так же тащился я по улицам Чикаго посреди ночи несколько лет спустя. Точно так же, как узкоглазые возвращаются в непогодь с работы, войны, от двери борделя или идут туда —

В самом городе все шло как обычно — если не считать того, что все постоянно менялось, как и я сам — хотя досада красноватых сумерек на улице Пэдди Макгилликадди в Акре на холме всякий раз оставалась совершенно такой же — и нечто вечное вынашивалось в грустных красных трубах фабрик, ах эти торчащие к небесам Имперские рукоятки великой цивилизации в долине. Царство Лоуэллское привязано и тянется к ним, от пейзан сборища на (Мичисборном) Метуэнне (Метуэне), — ?$Z&&!!*! — и наружу.

— Ты меня не любишь, — говорила она, а я прижимался губами к ее горлу. Ладно, я ничего не отвечал. Мне пупсика своего опилками еще набивать и набивать. Иногда я, как моя сестренка, делал вид, что сплю, если Мэгги говорила что-нибудь совсем уж безумное. Я не знал, что мне делать.

Однажды вечером — до невозможности грустно, как наступала моя тень — в поисках бальзама и рубинов ее объятий, губ ее — мы устроили свидание, договорились обо всем по телефону. Уже много недель мне было все труднее и труднее договариваться с ней о свиданиях, у нее случилась новая страсть — Роже Руссо, раньше играл шортстопом за Кимболлз в Лоуэллской лиге юниоров, а невероятный папаша его собственный, с животиком и в очках, играл с ним рядом на третьей базе и нагибался, чтобы деликатно поднимать с травы прилетевшие к нему по земле мячи, чтобы не приседать — Жили они за городом, вероятно, были богатыми баронами этого Царства Лоуэллского со средневековыми стражниками на каменной стене их яблоневого сада — Молочной фермой управляли — Кровгорд, с его внимательностью, близостью ко мне, лощеной фацией и теплой искренней элегантностью, заполнял ее месяцы мартовского зайца — теперь же приходилось иметь дело с майскими негодяями.

Роже Р. захаживал все чаще и чаще. Все реже давала она мне приходить так, чтоб я видел, как он тоже старается прийти — на глинистом заднем дворе у них стояли качели, на которых они с Роже сидели, я же никогда — Ее младшие сестренки уже смотрели на меня иначе; мать глядела со все большей досадой; старик ее лишь ходил на работу и понятия не имел, кто я такой. Бесси Джоунз рядом все чаще не было. Наступал бейсбол: я завел себе нового друга, питчера Оле Ларсена, на сезон, а поскольку он жил на одной улице с Бесси в деревянной стене с окном, от которого до ее хлипких бельевых веревок камушком можно докинуть, они на бледно-зеленом мазке молоденькой травки обменивались мнениями поверх непобеленного Том-Сойерова забора…

— Черт, а Мэгги Джека вообще к ногтю прижала —

— Вот как? — В Ларсене 6 футов 4 дюйма, блондин, проявлял к Мэгги интерес, но в долгих темных историях их квартала постоянно смеялся над ней и никогда и ни за что не принимал всерьез — Мэгги об этом сожалела, он ей нравился — Он вообще легко нравился. — Так пусть бейсболом займется со мной, у нас в этом году отличная команда собирается. — Он верил в нас — искреннее уважение нашей дружбы. — Ему надо научиться еще финты ловить —

В первый день тренировки для Лоуэллской средней школы я рванул с Фредди О’Хиггинсом далеко по левому краю, а тренер Расти Уайтвуд как шарахнул по летящему мячу, и Фредди ни за что бы его не взял, я же собирался показать, что и такой мяч по мне — показать Оле, что стоял подле тренера и рассказывал обо мне и вообще просто болтал, я же в бейсболе был совершенно неизвестен, и помчался по кочкам мягкой молоденькой травки, и вбок и за спину О’Хиггинсу на его собственном левом поле (от моего центра), и постукивал бутсой по земле, пока этот мяч с высоты небесной не прилетел, замедляясь и вырастая крутейшей дугой к земле у меня над головой — Я вытянул левую перчатку и перехватил его, быстро уведя от базы… сбил его, чуть не споткнувшись, прижав к животу, О’Хиггинс так и не понял, что это я у него за