оттяпал в Предгорьях — Я-то никогда против Макконнелла ничего не имел — (хмыкает себе под нос, кашляет) — Ну, это уж как масть пойдет, наверное, их одного за другим земелькой засыплют на кладбище Эдсона, и уж больше не поездить нам так в Бостон… Годы, годы, сколько ж лет пролетело… сжирают… лица… уважаемых… да и неуважаемых людей… в этом городишке… не могут… ничего мне сказать… Я и не знаю, кто там Рай унаследует, кто ад, богатства, золото и все эти невообразимые бессчетные кассы, все нищие зассанные клочочки всех до единой могилок отсюда и до римской епархии и обратно, ей-богу, я все это видал и слыхал. Когда меня увезут ногами вперед, лучше пускай много денег не тратят, я-то все равно из своей глиняной перинки оценить этого не смогу — А им это лучше прямо сейчас понять. Ха ха ха ха! Ну и городок, если вдуматься — Лоуэлл —

Он подавил вздох.

— Что ж, именно тут моя женщина шторки повесила уже, видать, навсегда. А молокосос сидел в кухне возле радио, по имени Эмиль. Видимо, старушка предвидела, что с нею станет — такого зверя себе заимела, — но вместе с тем она, наверное, неплохо справилась с клочками — травы — И мне удалось поваляться вокруг ее пикника. Жена моя Энжи — Ладно. Господи, подскажи мне, если что-то пойдет не так, а Ты не захочешь, чтобы я туда шел. Я лишь стараюсь, чтобы всем хорошо было. И если я не смогу ублажить Тебя и весь свет да еще и Ти-Жана, то не смогу ублажить льва ангела и агнца одновременно. Слава те, Господи, и убери отсюда этих дерьмократов, пока вся страна псу под хвост не пошла!

Теперь он уже разговаривал сам с собой вслух и рассекал снег, нагнув голову, стиснув зубы от слякоти, поля шляпы опущены, пальто запорошено белым, в эти чудные таинственные часы обыкновенного дня в обыкновенной жизни в обыкновенной холодной тоскливой жизни.

Выскочив из «Пейзанского клуба» в час, школьный день окончен, шагая с Джи-Джеем и всей бандой, я столкнулся с отцом, когда он заворачивал за угол моста на Муди-стрит в самый завывающий покров метели, что сдувала все городские мосты, и по снежным доскам дальше домой мы кегельными шарами покатились вместе — банда впереди, мы с Па позади, треплясь и болтая.

— Мне на тренировку в четыре —

— Я приду на открытие в субботу — Слушай, а если нам вместе поехать?

— Конечно. Поедем с Луи Морином и Эмилем Ладо на автобусе —

— Ах, Ти-Жан, ты б знал, как я горжусь, что у тебя в команде все хорошо получается, ей-богу, аж мое старое сердце радуется. Я сегодня работу у «Рольфа» получил — похоже, я тут задержусь на какое-то время — Старый Мрачный Котейка — я, конечно, буду глаза мозолить, но ты на меня внимания не обращай. Буду на правительство гундеть, про то, куда Америка катится с тех пор, как я таким же пацаном был, как ты. А ты все равно не бери в голову, парнишка, — но, может быть, когда старше станешь, поймешь, каково мне —

— Ага, Па.

— Подумать только, а — ха ха ха —

— Слушай, Па!

— Что, парнишка? — поворачивается ко мне нетерпеливо, смеясь и блестя глазами.

— Ты знаешь, кто в конце концов побил того новичка Уитни во Флориде?

— Ну да, знаю, я на него один к пятидесяти на все заезды в клубе поставил, дурачина — Да-а, пар — Ти Ж — Джек — (залепетал, пытаясь назвать меня по имени) — да, парнишка, — серьезно, издалека, задумчиво, схватив меня за руку, сообразив, что я всего лишь ребенок. — Да, мальчик мой — да сынок — мой парнишка. — И в его глазах таинственная дымка, густая от слез, что взбухают из тайной почвы его существа и всегда темны, неведомы, уверены в себе, будто и нет никаких причин для реки.

— Это придет, Джек, — и по лицу его видно, что имеет в виду он только смерть. — И что там будет? Может, надо познакомиться на Небесах с кучей людей, чтоб жизнь удалась. Это придет. Не нужно ни души знать, чтобы знать то, что я знаю — ожидать того, чего я ожидаю — чувствовать себя живым и умирать у себя в груди каждую минуту пожизненного дня — Когда ты молоденький, хочется плакать, а когда старенький, хочется умереть. Но теперь это для тебя пока слишком глубоко, Ti Моn Pousse (Маленький Мой Большой Пальчик).

Вечер среды подошел медленно.

— Сядь здесь, со мной.

Это Мэгги, важная, ноги скрещены, руки сложены на коленках, на тахте, в гостиной, большой свет шпарит вовсю, ее двоюродный брат сейчас покажет нам, как у него получается какой-то фокус. Какой-то детский финт из руководства к набору, мне скучно (как от телевидения), но Мэгги смертельно серьезна и скептична и следит за каждым движением Томми, поскольку, как она выражается: «Он такой бесенок, глаз да глаз за ним нужен, самые гадкие штуки проделывает и еще насмехается, просто жулик какой-то», — Томми, симпатичный популярный мальчуган, его обожают все девчонки Кэссиди, смотрят на него снизу вверх и ревут от хохота в гостиных и на кухнях, когда он выступает, от живости своей чуть не на голове ходит, хороший пацан, глазенки сияют, на них падают волосы, весь ликует, малышня, уже отправленная спать, подглядывает с верхней площадки лестницы, где обои освещает тускло-розовым ночником — Поэтому я наблюдаю за Мэгги, наблюдающей за Томми, — краем глаза. Сегодня вечером она прекраснее обычного, у нее в волосах белая розочка или какой-то еще цветок, слева торчит, волосы спадают по обеим сторонам ее лба, чуть ли не на глаза, губы сжаты (жует резинку), чтобы смотреть и сомневаться. На ней кружевной воротник, очень изящный, днем она ходила в церковь и к миссис О’Тарра ниже по Челмзфорд-роуд взять порошок для кекса на вечеринку. На груди ее платья — крестик; кружево на коротких рукавах; на обоих запястьях по браслетику; руки сложены, милые белые пальчики, что я разглядываю с бессмертным вожделением подержать в своих и вынужден ждать — пальчики, которые я знаю так хорошо, немножко холодные, шевелятся, чуть-чуть движутся, когда она смеется, однако чопорно остаются сложенными в руках — ее ноги скрещены, выглядывают милые коленки, без чулок, ниже — округлые икры, намек на снежные ноги, платьице жалко драпирует эту позу взрослой дамы. Волосы ее распущены, черные и тяжелые, мягкие, гладкие, волнистые, спускаются на спину — белая плоть и угрюмые неверующие речные глаза, прекраснее всех глаз солнцеглазых блондинок «МГМ», Скандинавии и западного мира — Млеко чела ее, плод ее лика, крепкая шелковистая гордая прямая шея юной девушки — я впитываю всю ее в сотый раз за тот вечер.

— Ох Томми — хватит дурака валять, показывай свой фокус! — кричит она, раздраженно отворачиваясь.

— Да! — подхватывает Бесси Джоунз, и малютка Джейни, и мамаша Кэссиди, что сидит с нами, получитая газету, и брат Мэгги Рой, тормозной кондуктор на железной дороге, как и его отец, стоит в дверях с вялой хмылкой, жует сэндвич, руки у него почернели от копоти работы, зубы жемчужно-белы, а в его темных глазах то же ирландское презрительное недоверие к фокусам и играм и в то же время — жадный, рьяный интерес — поэтому он уже тоже завопил:

— Ах, Том, трепло эдакое, сделай-ка еще раз ту штуку с красным платком — Чепуха все это, я видел, как ты это сделал —

Я улыбаюсь, чтобы показать, что мне тоже интересно всё, но в гостиной вечности с коричневыми обоями сердце мое бьется только по ней, такой милой, лишь в одном шажке от меня, жизни моей.

— Эй, — обернув ко мне затопляющее поглощающее изучающее внимание черных веселых печальных глаз на невероятной коже снежной камеи, — ты не видал, что он сделал, ты в пол смотрел.

— Смотрел в пол? — расхохотался фокусник-комик. — Все мои труды впустую! Смотри сюда, Рой!

— Ага.

— Давай! — взвизгивает Мэгги.

— Мэгги! — мать, — не визжи так! А то соседи подумают, что мы тут котят топим, Люк Макгэррити с его глиняной трубкой вверх тормашками, вылитая картинка вот в этом журнале! — И ее большое тело матроны все медленно колышется от хохота. В унынии своем я даже принял тот факт, что Мэгги когда- нибудь станет такой же, как ее мама, большой и толстой.