мистера Пэрента, который помахивает своим мясницким ножом у прилавка окороков, по колоде резаком, фуап, мистер Пэрент, с его огромным благодушным и розовым лицом, говорит, и притом улыбается: «Oui, Madame Chevalier, c’est un bon morceau d’boeuf» — (Да, миссис Шевалье, это хороший кусок говядины). Висящие колбасы и радость золотого внутри субботней ночью — Я вспоминал холодные, пронизывающие октябрьские ночи, когда раскачиваются огни лампы и листья летят, угол Муди и Гершома, лавка Пэрента бросает свое материальное золотое сияние поперек тротуара с его несколькими заброшенными упаковочными ящиками перед входом — как вдруг видишь, на одном сидит пацанчик, жует «О Генри» и «Мотор»[114].

«Вся твоя Америка, — говорит Сакс, — как плотный бальзаковский улей в драгоценной точке».

И вдруг, прямо тут, без никакой предварительной причины, он взбесился и вроде бы как-то взорвался, или изрыгнул, словно бык, готовый выблевать пять галлонов крови: «Блё-хё-хё-ха-ха-ха, — извергает он, громадно, — Муи-хи-хи-ха-ха», — продолжает он, зайдя с другой стороны, сметая меня с ног страхом — Я подскакиваю на два фута, увертываясь от косы его хохота — Затем вижу, как опускается его гигантская ухмылка, а он хохочет опять — и издает свой погребальный шип: «Фнаф-фнаф-фнаф-фнаа, — говорит он, — это ночь уничтоженья Змея. — Колдун Зла с его ниттлингенскими болегномами, ущербными Декадентскими Голубистами в их подушках и книгах мертвых, кровососущими неаграрными хлопомахами и аристократами черного песка, и со всеми преданными ему чудовищами, пауками, насекомыми, скорпионами, ленточными змеями, черными полозами, слеполетучими мышами, тараканами и синими червями Слизня — сегодня взрывающаяся голова сметет вас с ним вместе — розам травы известны лучше, чем вам, — вы рассыплетесь веером в любовных письмах, сдутых с аэроплана, выкованного в центре моей земли».

Я содрогнулся, слушая его, не зная, о чем он, неспособный понять. Гуськом по-индейски пробирались мы сквозь упадавшую тень на улице и прыгали через дворы, парк, дворы, выходили и примешивались к саванам железного «забора Текстильного на Риверсайде —

«Узри же их, — говорит Сакс, — твои поля, твою темень, твою ночь. Сегодня мы объединим червей в одном котле уничтоженья».

Я бросаю последний взгляд — вон, в угловых ступеньках к двери, на старом морщинисто-ямочковом гудронном углу, где частенько бывал и я, но больше не был… стоял Джи-Джей и озирал улицу, покручивая палкой, худенький мальчонка в ранних вечерах обреченной своей жизни, его массивные кудрявые греческие волосы развевались дыбом, его большие ищущие миндальные белые глаза смотрели, словно глаза негра, но с греческой яростной и безумно-амбициозной настоятельностью — вызывал из ночи любови и веру, не получая от стены ответа — И Скотти сидел на ступеньке, медленно выковыривая из своего «Мистера Доброго Батончика»[115] один арахисовый орешек за другим — с кривенькой слабой улыбкой; он перетерпел кризис Потопа, перетерпит и другие, будет вставать на безрадостной заре в тысяче жизней и пригибать голову, идя на работу, выпоротый трудом до громадных унижений под солнцем, кулакастый божественно-молчаливый Скотчо никогда больше не будет ни глодать собственные руки, ни жевать собственную душу в кашу — пропуская мимо мартовскую субботнюю ночь кривоватым своим взглядом, запасаясь, просто сидя там, и пускай орел вечности летает вслед собственному носу. Винни идет домой, по Муди, через дорогу — несет покупки — их затопило, и они живут у сестры Чарли на Гершоме — в двадцати шагах за улыбчивым, смешливым, худосочным визжащим Винни тащится Лу, с сумками, мрачный; за ним Норми, шагает, улыбаясь, несет коробку; потом Чарли и Счастливец, в кои-то веки идут по улице вместе, улыбаясь, под мягким дуновеньем вечерошних оказий они отправились в центр кое- чего из продуктов купить, в странствие, причем — пешком, как сельское семейство, индейское семейство, чокнутое семейство на счастливой улице — Джи-Джей и Скотти машут Бержеракам. Проезжают машины; домой идет Замша, плюясь и похлопывая себя по животу, куда он только что поселил несколько пив, мальчишек минует с вежливым кивком. Завтра утром будет в церкви; сегодня же — у Эмиля Дулуоза, загрузится «том-коллинзами»[116] и нормально так будет петь у пианино.

«Лапа», — говорит Джи-Джей, оборачиваясь к Скотти, а Елоза призрачно подваливает, подмолачивая руками под листвянодикой темью Риверсайда со своими смешными звуками и мелкой галькой, которую он кидает, подходя к нам из вечности, загадошное существо, будто на ту сторону идет — эльф — Джи-Джей говорит: «Интересно, где сегодня Джеки».

СКОТТИ: Ненаю, Гас. Может, у Дики Хэмпшира. Или в переулке сидит зырит.

ГАС: А вот идет Старина Елоза — как ни увижу Старину Елозу, знаю, что попаду на небеса, он просто ангел, этот Чертов Елоза —

Мы с Доктором Саксом внезапно взлетаем в верхний воздух, будто уворачивались от некой неимоверно жуткой черной силы, которая вышибла б нас далеко — а вместо этого взмываем, и через много чего, поэтому я даже не знаю, где мы, и не вижу, как далеко внизу, или вверху, или за и что это за утес и карниз такой. Но вроде знакомо: это не крестильная купель, но в покровах и святых руках, стиснутых клином, — Доктор Сакс, удлинившись, как долгий скорпион, летит поперек луны, будто одержимая тучка. Злодейски, зубы сияют, я лечу за ним вспышкой чернил помельче — Мы долетаем до краснопостроек его хижины, мы стоим посреди его дома, глядя вниз, в открытый люк.

«В ту невинную землю ступай, как есть сейчас, наг. когда начнешь уничтоженье мировых змеев. Косоглавые пусть стенают, ты же ступай и стон свой исполняй, Леда и Лебедь пусть стенают, одиноким стоном ступай, слушай только свое себя — оно не имеет ничего общего с тем, что вокруг тебя, это ты делаешь внутри у рычагов локомотива, что проламывается сквозь жизнь —»

«Доктор Сакс! — вскричал я. — Я не понимаю, что вы говорите! Вы безумны! Вы безумны и я безумен!»

«Хи-хи-хи-ха-йя, — загоготал он, гисплированный, — это победа Стона».

«Можно ль быть еще безумнее? — подумал я. — Этот старый герой савана — старый чокнутый дурак. Во что я влип?»

Мы стоим, глядя на красное свечение в люке; вниз ведет деревянная лестница.

«Спускайся!» — нетерпеливо говорит он. Я соскакиваю с этой лестницы быстро, перекладины горячи; приземляюсь на утоптанный земляной пол, вроде глины, на котором несколько огромных соломенных циновок, и царапины все вытянуты и драны, однако берегут ноги от холода глины — все ярко от узоров, нанесенных и вплетенных, но танцующих в красном свете огня. У Доктора Сакса был горн, почитай невозможно было услышать лязг собственного сердца из-за сердечного мясистого лязга этого арфоогня, то была отупелая клятая красная клумба пламени и мех, распашной, фью, изготовлялись порошки, чтобы затем перенести на себе затвердение и испытание на выкипание в этом цеху. Доктор Сакс делал травяной порошок, который уничтожит Змея.

«Помазаю тебя, сын —» — воскричал он в подвале жидкой грязи — «мы бросаемся в гомерические битвы утра — чрез росистые вершины твоих всех до единой излюбленных сосен Дракутских Тигров закатывается дальнее красное солнце, что в сей же миг восходит из постели небесносини ко дню колокольчиков в преступленье — и брега океанов рассыплются, в краях Южных Широт, и кора воспашет сквоз убеленное сединами древнее море с обширным похоронным консонантным шплюхом пен от носа корабля — в нефиговой же ты стычке, мясницкий дьявол».

Я вдруг понял, что с нами его громадный черный кот. Ростом он был четыре фута в холке, с огромными зелеными глазами и обширным хвостом, что медленно вилял, как вечность на лету, — кот страннее не бывает. «Нашел его в Андах, — только это и сказал мне Сакс, — нашел его в Андах на каштане». Еще у него были длиннохвостые попугаи, они говорили крайне странное: «Зангфед, дезиди лиинг, флинг, фланг», и еще один, кричавший на гордом испанском, который выучил у старого пирата с кустистыми бровями, пердевшего себе в ром: «Хойк калли-анг-гуу — Куарант-ай-чинко, сеньёр, куарант-ай-чинко, куарант-ай-чинко[117]». У меня над головой взорвался громадный парикианский баллон — он был синий и поднялся из синих порошков Горна, и поэтому все вдруг стало синим.