– Через пару дней все это сдует, и отсюда будет видно на сто миль в любую сторону, не волнуйся.

Но я не поверил. Я вспомнил слова Хань Шаня о никогда не уходящем тумане на Холодной Горе; только тут я начал как следует понимать Хань Шаня и восхищаться его выносливостью. Мы с Хэппи и Уэлли вышли, установили анемометр, еще что-то делали, потом Хэппи вернулся в хижину и стал готовить шкворчащий ужин – яичницу с ветчиной. Мы от души напились кофе и плотно поели. Уэлли распаковал рацию и связался с плавучей базой на озере Росс. Потом они улеглись спать в своих мешках на полу, а я на сырой койке – в своем.

Утро было такое же серое, туманное, ветреное. Они собрались в путь, но перед отъездом обернулись и спросили: «Ну как, тебе все еще нравится на пике Заброшенности?»

– Не забудь, что я тебе говорил насчет ответов на собственные вопросы, – добавил Хэппи. – А мишка придет, будет в окна заглядывать – закрой глаза, и все.

И под завывание ветра они уехали в туман меж узловатых высокогорных деревьев, и вскоре скрылись из виду, вот я и остался один на пике Заброшенности не знаю насколько, навеки, я был уверен, что не выберусь отсюда живым. Пытался разглядеть горы, но лишь в редких просветах среди клочьев летящего тумана смутно мелькали дальние очертания. Махнул рукой и потратил целый день на уборку домика.

Ночью, накинув пончо поверх теплой одежды и непромокаемой куртки, я вышел помедитировать на туманной крыше мира. Здесь-то уж точно было Великое Облако Истины, Дхармамега, высшая цель. В десять часов появилась первая звезда; неожиданно белая мгла кое-где рассеялась, и мне показалось, что я вижу горы, хмурые черные громады прямо напротив, совершенно черные, с белым снегом на вершинах, так близко, так внезапно, что я чуть не подпрыгнул. В одиннадцать я увидел звезду над Канадой, на севере, и даже оранжевая лента заката угадывалась за туманом, но я тут же забыл обо всем, заслышав, как скребутся в двери погреба крысы. Среди овсяных и рисовых зернышек и всякого старья, оставшегося от поколений аборигенов Заброшенности, носились по чердаку на черненьких лапках ромбовидные мыши. «О- хо-хо, – подумал я, – неужели придется полюбить это? А не удастся – куда деваться?» Оставалось только лечь спать, зарывшись головой в подкладку.

Среди ночи, в полусне, я, должно быть, слегка приоткрыл глаза – и вдруг проснулся в ужасе, волосы дыбом – огромное черное чудовище стояло за окном; смотрю – а над ним звезда: это гора Хозомин, за много миль отсюда, у самой Канады, наклонилась над моим двором и заглядывает в окошко. Туман рассеялся, великолепная звездная ночь. Ну и гора! Той самой безошибочной формы – замок колдуна – которую изобразил Джефи на рисунке, висевшем на холщовой стене в цветочной хижине на Корте-Мадера. Вокруг горы по уступам вилась как бы спиральная дорога, до самого верха, где возвышался настоящий замок колдуна, указывая острым пиком в бесконечность. Хозомин, Хозомин, самая мрачная гора из всех, что я видел, но и самая прекрасная, как понял я, узнав ее лучше и увидев за ней северное сияние, отражение всех полярных льдов с другой стороны мира.

Ура, проснувшись утром, я увидел синее небо и солнце, я вышел в свой альпийский дворик – и вот оно, то, о чем рассказывал Джефи: сотни миль белоснежных вершин, девственных озер и высокого леса, внизу же, вместо всего остального мира, простирается зефирное море облаков, ровно, точно крыша, по всем направлениям, все долины залиты сливками – так называемые низовые облака, далеко внизу от моей 6600 -футовой верхотуры. Я сварил на плите кофе, вышел и уселся на деревянные ступенечки, отогревая на солнцепеке протуманенные насквозь кости. «Тю-тю», – сказал я большому пушистому кролику, и с минуту он спокойно радовался вместе со мной, глядя на облачное море. Я поджарил яичницу с ветчиной, вырыл мусорную яму в сотне ярдов вниз по тропе, набрал дров и сориентировался на местности с помощью приборов. Теперь все волшебные горы и ущелья обрели названия, те имена, что так часто пел мне Джефи: Джек-гора, гора Ужаса, гора Гнева, Часовой, гора Отчаяния, Золотой Рог, Старатель, Кратерная, Рубин, к западу – Бейкер (Пекарь), огромнейших размеров, Балда, Кривой Палец, и сказочные названия ручьев: Три Дурака, Корица, Беда, Молния, Выживай. И все это только мое, ничьим больше человеческим глазам не принадлежит эта грандиозная циклорамическая вселенная. Я испытал потрясающее чувство, что все это сон; это чувство не оставляло меня целое лето, постоянно усиливаясь, особенно когда для улучшения кровообращения я стоял на голове, на самой вершине, подстелив в качестве коврика холщовый мешок, и тогда горы казались пузырями, висящими в пустоте вниз головой. Я действительно осознал, что и они вниз головой, и я вниз головой! Здесь не было ничего, что скрывало бы факт притяжения, которое держит нас невредимыми вниз головой на поверхности земного шара в бесконечном пустом пространстве. И вдруг я понял, что на самом деле один и делать нечего, как только питаться, развлекаться и отдыхать, никто не осудит. Мелкие цветочки росли повсюду среди камней, никто их об этом не просил, так же как и меня. После полудня зефирная облачная крыша распалась на отдельные островки, и взору моему открылось озеро Росс, прелестная лазурная лужица далеко внизу, с крохотными игрушечными лодчонками отдыхающих, даже самих лодок не видно, слишком далеко, только жалкие царапинки, которые оставляли они, бороздя зеркальную водицу. Видно было, как отражались в нем сосны, направленные в бесконечность. Вечером я лежал на траве, передо мной расстилалось все это великолепие, стало скучновато, и я подумал: «Ничего там нет, потому что мне все равно». Потом вскочил и принялся петь, и плясать, и свистать сквозь зубы, и издалека, из-за ущелья Молнии, прилетело нечто чересчур огромное, чтоб называться эхом. За домом было большое снежное поле, снабжавшее меня питьевой водой до самого сентября: приносишь домой ведро снега в день, растает – и черпай жестяной кружкой ледяную воду.

С самого детства не был я так счастлив, я наслаждался одиночеством и никуда не торопился. «Тра-ля- ля, тру-ля-ля!» – распевал я, гуляя и поддавая ногами камешки. Наступил мой первый закат – невероятный. Горы покрыты розовым снегом, кружевные облака вдали – как древние дальние роскошные города в стране Будды, ветер без устали трудится, дует, раскачивая мой корабль. Молодой месяц с выступающей челюстью, тайно смешной, на бледно-синей полоске над чудовищными плечами тумана, поднявшегося с озера Росс. Из-за склонов возвышаются заостренные пики, как на картинках, которые я хмуро рисовал в детстве. Где-то, казалось, вершится золотой праздник радости.

«О, как я счастлив!» – записал я в дневнике. В очертаниях вечереющих гор я увидел надежду. Джефи был прав.

Тьма окутала мою гору, наступала звездная ночь, я затопил печку, напек вкусных ржаных оладий и приготовил крепкий говяжий бульон. Сильный западный ветер навалился на мою хибарку, но она была построена на совесть, с железными опорами, уходящими в бетонный фундамент – авось не сдует. Я был доволен жизнью. Всякий раз, выглядывая из окошка, я видел пихты на фоне заснеженных вершин, поволоку тумана или озеро внизу, рифленое, лунное, как игрушечный прудик в ванной. Я собрал небольшой букет из люпина и горных цветочков и поставил в кофейную кружку с водой. Вершина Джек-горы была убрана серебристыми облаками. Порой вдалеке вспыхивали зарницы, внезапно выхватывая из тьмы необъятные горизонты. Иногда по утрам туман заливал весь мой горный хребет, хребет Голода, точно молоком.

Следующее воскресное утро явило мне в точности такой же, как и в первое утро, пейзаж из облачного зефира в тысяче футов внизу. Когда становилось скучно, я всегда лез в свою банку с табаком «Принц Альберт» и сворачивал сигаретку: что может быть лучше, чем не спеша, с наслаждением выкуренная самокрутка? Я расхаживал в яркой серебряной тиши, с алеющей на западе полосой заката, и все насекомые умолкали и прятались, чтя луну. Бывали невыносимо жаркие дни, с нашествиями насекомых, крылатых