заросли кустарника, вышли на тропу, которую и знало-то, наверное, всего несколько человек, и оказались в Мьюировском лесу. На мили вперед раскинулся он по широкой долине. Мили две мы прошагали по старой просеке, а потом, вскарабкавшись по склону, Джефи вывел меня на другую тропу, о существовании которой вообще вряд ли кто-либо подозревал. Мы пошли по этой тропе, то вверх, то вниз, вдоль скачущего по камням ручья, через который кое-где были перекинуты бревна и даже мостики, сооруженные, по словам Джефи, бойскаутами: стволы, распиленные вдоль и уложенные плоской стороной вверх, чтоб удобнее было ходить. Взобравшись по крутому сосновому склону, мы вышли на шоссе, поднялись на травянистый холм и увидели нечто вроде театра под открытым небом, построенного в греческом вкусе, с каменными сиденьями вокруг голой каменной площадки, предназначенной для четырехмерных представлений Эсхила и Софокла. Мы попили водички, сели, разулись и смотрели с последнего ряда молчаливый спектакль. Вдалеке виднелся Голден-Гейтский мост и белел Сан-Франциско.

Джефи принялся кричать, аукать, петь, свистать, веселясь от души. Вокруг не было никого, кто бы мог его услышать.

– Вот так будет летом на вершине пика Заброшенности, Рэй.

– Впервые в жизни буду петь в полный голос.

– Если кто тебя и услышит, то разве что кролики да критически настроенный медведь. Да, Рэй, Скэджит – одно из самых потрясающих мест в Америке, эта река, змеящаяся по ущельям к своему безлюдному бассейну, эти влажные снежные горы, переходящие в сухие сосновые, эти глубокие долины, например, Большой Бобер и Малый Бобер, где сохранились, наверное, лучшие в мире девственные кедровые леса. Я часто вспоминаю свою покинутую сторожку на Кратерном пике, сидишь там – и никого, разве что кролики – воет ветер, а они сидят себе и тихо старятся в своих пушистых гнездах, глубоко под камнями, тепло им, сидят себе и грызут семечки, или что они там грызут.

Чем ближе к настоящей материи, братишка, к камню, воздуху, дереву, огню, – тем духовнее оказывается мир. Все эти люди, считающие себя прожженными практичными материалистами, ни черта не смыслят в материи, их головы полны призрачных идей и ложных представлений. – Он поднял руку. – Слышишь, перепел кричит?

– Интересно, что сейчас делается у Шона.

– Да ничего: встали и давай опять сосать вино и болтать чепуху. Лучше было им всем пойти с нами, хоть научились бы чему-то. – Он вскинул на плечи рюкзак и зашагал снова. Через полчаса ходьбы по пыльной тропке, иногда перебираясь через мелкие ручьи, мы вышли на чудесный луг. Это и был привал Портреро Медоуз – стоянка, устроенная Национальной Службой леса, – каменная площадка для костра, столики для пикника и все прочее, но до выходных никто здесь не появится. В нескольких милях от нас, на вершине горы Тамальпаис, виднелась сторожка наблюдателя. Мы распаковали рюкзаки и спокойно провели вечер, греясь на солнышке, или Джефи носился за бабочками и птицами, записывая что-то в блокнотике, а я гулял по другой стороне, к северу, где простиралась к морю каменистая пустыня, напоминающая Сьерры.

В сумерки Джефи развел большой костер и стал готовить ужин. Оба мы были очень усталые и счастливые. Никогда не забуду, какой суп сварил он в тот вечер – воистину лучший суп из всех, что я пробовал с тех пор, как, будучи подающим надежды молодым писателем, обедал на кухне у Анри Крю. А всего-то навсего – всыпать в котелок с водой пару пакетиков горохового супа, добавить жареной ветчины кусочками, вместе с салом, и вскипятить.

Получился невероятно густой, настоящий гороховый вкус, да еще с копченой ветчиной и жиром, как раз то, что надо пить в сумерках у потрескивающего искрами костра. Кроме того, гуляючи, он нашел дождевики – натуральные грибы, не в виде зонтиков, а просто большие, размером с грейпфрут, шары белой крепкой мякоти; нарезав, он поджарил их на сале, и мы ели их с рисом. Великолепный ужин. Мы вымыли посуду в журчащем ручье. Костер отгонял комаров. Сквозь сосновые ветви глядел на нас нарождающийся месяц. Мы расстелили спальные мешки в луговой траве и, усталые, рано легли.

– Вот, Рэй, – сказал Джефи, – скоро я буду далеко в море, а ты – на трассе, вдоль по побережью к Сиэтлу и оттуда на Скэджит. Хотел бы я знать, что с нами со всеми будет.

На этой дремотной ноте мы заснули. Ночью мне приснился яркий сон, один из самых явственных снов моей жизни: китайский рынок, грязь, дым, толкотня, нищие, торговцы, вьючные лошади, грязь, курильницы, на земле в грязных глиняных корытах – кучи хлама и овощей на продажу, и вдруг – бродяга-оборванец, сморщенный, коричневый, невероятный китайский бродяжка, он только что спустился с гор и вот стоит на краю рынка, бесстрастно взирая на все вокруг. Маленького роста, жилистый, лицо темно-красное, выдубленное солнцем пустыни и гор, одежда – сборные тряпки, на спине кожаная котомка, ноги босы. Только в Мексике, изредка, встречал я подобных людей – возможно, эти нищие приходили в Монтеррей с каменистых суровых гор, где обитали в пещерах. Но этот, китайский, был еще вдвое беднее, вдвое круче и бесконечно загадочен, и, конечно же, это был Джефи. Тот же широкий рот, веселые блестящие глаза, костистое лицо (похожее на посмертную маску Достоевского – квадратный череп, выступающие надбровные дуги), такой же маленький, но крепко сбитый, как Джефи. Проснувшись на рассвете, я подумал: «Ну и ну, так вот что, значит, станется с Джефи? Может быть, он уйдет из монастыря да так и пропадет, и мы никогда больше не увидимся, и превратится он в эдакого Хань Шаня, призрака восточных гор, и даже китайцы будут бояться его, такого оборванного и разбитого».

Я рассказал свой сон Джефи. Он уже, насвистывая, разводил костер.

– Ладно, хорош там в мешке дурака своего валять, лучше за водой бы сходил. Йоделэйхи-хо! Рэй, я привезу тебе палочки разных благовоний из храма холодной воды в Кийомицу и буду укладывать их одну за другой в большую медную чашу для благовоний, с надлежащими поклонами. Годится? Сон ему, видите ли, был. Что ж, если это я, значит, я. Вечно рыдающий, вечно юный, у-у!

Он достал из рюкзака топорик и принялся рубить ветки, подкладывая их в разгоревшийся костер. Туман еще путался в кронах и стлался по земле.

– Давай-ка собираться и сниматься отсюда, поглядишь на стоянку Лорел-Делл. Потом спустимся к морю, искупаемся.

– Отлично. – На этот поход Джефи припас новое вкусное сочетание для поднятия энергии: хрустящие крекеры, кусок острого чеддера и батон салями. Мы запили этот завтрак свежим чаем и почувствовали, что как следует подкрепились. Двое взрослых мужчин могли бы прожить двое суток на этом концентрированном хлебе, салями (концентрированном мясе) и сыре, а всего-то весу полтора фунта. Джефи был полон таких остроумных идей. Сколько надежды, сколько человеческой энергии, сколько истинно американского оптимизма таилось в его аккуратном маленьком теле! Вот он топает впереди и кричит мне: «Попробуй медитировать на тропе, просто иди и смотри не по сторонам, а под ноги, как мелькает земля, и впадай в транс».

Около десяти мы были уже на стоянке Лорел-Делл, где тоже были каменные костровища с решетками и столы для пикника, но местность намного живописнее, чем в Портреро-Медоуз. Здесь были настоящие луга