решеткой, для умственно отсталых бедолаг. Вкус к обману растет и расширяется; когда тебе кажется, что дальше уже некуда, кто-нибудь протягивает тебе папку под заглавием «Разлив пестицидов, „Монсанто“». Это сущее благословение. Не нужно так усердно жевать, Райан. Сосредоточься. Сосредоточься.

— Прошу прощения, мисс, но у меня, кажется, спустилась левая задняя покрышка. Вечером на дороге полно битого стекла. Нужно остановиться и поддомкратить.

— Можете просто запереть нас в салоне?

— Конечно.

— Тогда все в порядке.

— Да, мисс. Спасибо.

Дверь приглушенно, благодаря толстой коже, закрывается.

— Потом мы потеряли нескольких крупных клиентов, — продолжает Алекс, — а один из наших покровителей умер… и начался принцип домино. Я искренне думаю, что они тянули жребий, выбирая жертву. Ты так меня и не вспомнил? Костюмы, в которых я приходила? Для первой встречи я подготовилась.

Чем сильнее она колотит в дверь, тем надежнее запирается замок. Секунду назад я ощутил прозрение — я вспоминаю далласский офисный небоскреб из синего стекла, вычурный вестибюль с сиденьями, похожими на детские деревянные кубики, обширный вид на парковку с размеченной на крыше посадочной площадкой для вертолета — но теперь все снова потемнело, картинка пропала. Чернобыль, погребенный в гладком бетонном саркофаге. Баррикады на пути воспоминаний.

Мое сиденье накреняется. Действие домкрата?

— Ты не помнишь упражнения? — спрашивает Алекс. — Тот семинар, когда ты изображал крупного агента по найму, а я должна была предлагать тебе свои навыки, не используя слова «нужно», «хочу» и «надеюсь». Ты грыз фисташки, изображая равнодушие, — ты сказал, что я должна быть к этому готова. Я расстегнула верхние две пуговицы на кардигане, и ты возразил: «Это выражает ваше отчаяние; вы ведь ищете новую работу, а не любовника». Не помнишь? — Она обеими руками поднимает мой подбородок и заставляет смотреть в глаза.

Я многократно извиняюсь. Сиденье накреняется. Я не двигаюсь, боясь, что лимузин потеряет равновесие и Шофер угодит под ось.

— Ты переживал за меня, — говорит Алекс. Она зажимает платье между ног. Я свободен и разминаю шею. — Тебе ведь тоже не хотелось там сидеть, да? Это нас объединяло. Нам обоим хотелось плакать. Ты что-то крутил в руках, и ногти у тебя были обгрызены до мяса. Я подумала: надо бы его утешить. Я знала, что не продержусь на работе долго. Такая уж это была работа. «Эксон». Буши. Праздник рано или поздно заканчивается. Но ты думал, что отвечаешь за меня. Такой искренний. Я хотела приготовить тебе большой, вкусный, горячий персиковый коблер.

Машина выравнивается, и мы едем дальше. На запруженных толпой перекрестках зеваки и длинноволосые хулиганы стучат в стекла и орут. Жестянка громыхает и катится по крыше; Шофер жмет на газ, сквозь пол я чувствую, как колеса переваливаются через что-то большое и мягкое, — впоследствии я всегда буду вспоминать это как чье-то тело, даже если на самом деле это был мешок с мусором. Мне нужен амбиен. Нахожу странные капсулы — таких я раньше не видел — и глотаю их. Алекс продолжает вспоминать.

— Тебе было не все равно, — говорит она. Это ее мантра.

А потом мы где-то танцуем. Снова в помещении. Или на улице? Фиолетовые коктейли здесь тоже есть — всего лишь отлучались поспать — с той лишь разницей, что теперь они состоят из замороженной каши — если прольешь, ее можно соскрести с пола, затолкать обратно в бокал, словно пригоршню мокрого снега, воткнуть длинную соломинку и пить дальше. Соседи-танцоры непрестанно меня толкают. Алекс, в стиле кубизма, сплошь перекрывающиеся плоскости и помноженные на шесть лбы, окружает меня и одновременно ускользает, разнонаправленно движется, танцуя со всеми нами. Она налегает на мое бедро, шепчет мне в уши — в оба сразу. Она любит меня, любит, любит. Ее хвост выписывает молнию в зеленом тумане или дыму — знак Зорро. Алекс повисает у меня на шее.

Я просачиваюсь сквозь трещинку в ее циклорамном бытии, пробираюсь к бару и прошу молока. В углу Арт Краск совещается с Тони Марлоу, по-прежнему мечтая вернуться на рынок в качестве короля этнической кухни. Марлоу дорого ему обойдется. Информационный бюллетень. Видеокассеты. Все, о чем я мечтал в КВПР, — это возможность спокойно убраться, но Марлоу действует иначе. Он слоняется вокруг, пытаясь стать вашим Папой Римским, вашим супругом, и вскоре вы платите ему, дабы удостоверить свой статус новобранца в его привилегированной секте. До свиданья, Арт Краск. С водосточной канавы сорвало решетку. Ты теперь под землей, тебя несет по трубам. Эти двое поднимаются из-за стола с коктейлями и бредут прочь, точно президент и премьер, которые беседуют где-нибудь на оленьей тропе в Кэмп-Дэвид.[12] Завтра Марлоу даст Арту новое имя.

— Ах ты дерьмо. Ты меня бросил, — говорит Алекс. Ее горло от жары стало красным, как у иволги, и высокий птичий голос пробивается сквозь барабанный бой — ди-джей больше ничего не запускает сегодня вечером. Сплошные ударные.

— Я захотел холодного молока. Где мы? Что за клуб?

— У подножия «Горы Олимп». — Она приставляет указательные пальцы к моим вискам. Между диодами потрескивает электричество. — А это я.

Пожалуйста, пусть на этом все и закончится. Я глотаю молоко. Вкуса нет, только ощущение. Покров.

— Ты знал, что так оно и должно случиться, правда? Кто-нибудь заглянет под черный капюшон и поймет, что Мрачный Жнец — всего лишь ребенок. Это наш шанс излечить друг друга, Райан.

Откуда берется подобное красноречие? Алекс смешала таблетки лучше, чем я.

— У тебя «усы».

Она слизывает двухпроцентное молоко с моей верхней губы, а я — влажный след от ее языка.

— Ты отрепетировала свои сегодняшние речи?

— Твердила днем и ночью, начиная с Рено. Кое-что даже записала. Насчет Барбары Буш.

— Ты прекрасна, — говорю я. — Точнее, пугающе прекрасна.

— Я хочу наверх, — просит Алекс. — Дай мне полчаса. Чтобы прийти в себя.

Она вручает мне свой фиолетовый «снежок», целует меня, делает пируэт, включает реактивный двигатель и с шумом уносится ввысь, прямо через полоток. Ее взлетный след пахнет пропаном.

Но заплатил ли кто-нибудь Шоферу? Я сосредотачиваюсь на этом вместо серьезных вопросов — например, стоит ли бояться молодой женщины, которая вознамерилась спасти своего наемного гонителя. Я беру в баре счет и понимаю, что за билеты на шоу Дэнни тоже не заплачено. Чем старательнее я пытаюсь подвести черту, тем большему количеству людей становлюсь должен. Но лимузин уже не найти. Люди, которые не настаивают на оплате вперед, не оказывают тебе никаких услуг. В душе они Шейлоки.

Я решаю спустить наличные, нахожу тихий стол и плыву по течению.

Полоса везения, с которой нужно сойти на полпути, в мечтах продолжается бесконечно, пока та сумма, которую вы выиграли на самом деле, не начинает казаться ничтожной по сравнению с богатством, которое вы могли бы выиграть, если бы только не ушли. Я отхожу от карточного стола через полчаса, разбогатев примерно на восемьсот долларов, но уступаю солнечную старость на Багамах и годы анонимной филантропии какой-то старой крысе, которая занимает мой табурет, прежде чем виниловая подушка сиденья успевает распрямиться. Возможно, это — величайшая услуга из всех, что я оказывал, но он не сможет ее оценить, а я — воспользоваться плодами.

Лифт останавливается на каждом этаже, но только дважды пассажиры выходят. Мы глазеем друг на друга, пока поднимаемся, и гадаем — кто этот весельчак (или кто этот псих). Во время обычных перемещений по Лас-Вегасу, от казино до номера, люди обычно держатся вежливо, даже сочувственно — всех здесь стригут одни и те же мошенники, — но эта компания волнуется и злится. Те четверо, кого я покидаю, выходя из лифта, намерены устроить кровавую бойню.

Я вставляю карточку в щель, лампочка мигает красным. Переворачиваю карточку. Снова красный свет. Можно позвонить или постучать, но я не хочу портить натюрморт, вынуждая Алекс сходить с места. Она живет драматургией. В общем, это все, что я о ней знаю. Что у нее в запасе? Готическая темница? Номер для новобрачных? Камера для допросов?