семя женской бесплодной мечты — семя, что, проклюнувшись, вырастает в бесформенный, треплемый ветром сорный цвет, ни для чего не нужный, даже для своего вида, ибо сам не производит семени: мутант, который вырастает лишь для одного красивого дня, как все дикое, а после вянет, гибнет, падает и исчезает.

Цветок Элен.

Никто не знает, сколько сил таится в каждой человеческой груди.

Никто не ожидал, что Артур бросит Элен ради женщины помоложе, лишенной слуха секретарши, музыкальной невежды с большим задом.

Оставайся столько, сколько хочешь, любовь моя, сказал Артур; ибо не было еще такой продавщицы, как ты.

Увы тебе, бедная Элен, любимая не за тот талант ангельским Артуром, которому дано было вредить Элен; который обучил ее тело и душу, а потом отправил их в ад.

От церкви Святого Антония Элен дошла до Саут-Пёрл-стрит и повернула на север в поисках ресторана. Она представляла себе, как сядет за столик в чайной Примроза на Стейт-стрит, где подают маленькие сандвичи с водяным крессом и срезанными корками, чай в японских чашках с блюдцами и маленькие кубики сахара в серебряной вазочке с изящными серебряными щипчиками.

Но остановилась на кафетерии «Уолдорф», где кофе стоил пять центов, а тост с маслом — десять. Незаметно вынула из бюстгальтера долларовую бумажку и, зажав в левом кулаке, сунула в карман пальто. Выпустила ее только на то время, пока несла на стол кофе с тостом, а потом снова сжала в кулаке — доллар, но уже с пятнадцатицентовой дыркой. Одиннадцать восемьдесят пять — все, что останется. Она положила сахар в кофе, налила сливки и стала потихоньку пить. Съела одну половину тоста, откусила от второй и отложила. Кофе выпила весь, а еда не лезла в горло.

Она заплатила по счету и снова вышла на Норт-Пёрл, сжимая сдачу в кулаке и думая о Френсисе и о том, что ей делать дальше. Холод уже пощипывал, несмотря на теплое солнце, и подталкивал ее мысли к помещению. И она пошла в библиотеку Прейна, в убежище. Села за стол, дрожа, и обхватила себя руками; постепенно согревалась, но озноб сидел глубоко. Нарочно задремала, чтобы сбежать на солнечный берег, где летают белые птицы, но седая библиотекарша растолкала ее и сказала: «Мадам, правилами не разрешается здесь спать» — и положила перед ней старый номер журнала «Лайф», а потом с соседнего стола взяла утренний выпуск «Таймс-юнион» на палке и дала ей со словами: «Но можете оставаться здесь сколько угодно, моя дорогая, — если захотите читать». Женщина улыбнулась ей сквозь пенсне, и Элен улыбнулась в ответ. Есть на свете хорошие люди, и иногда ты их встречаешь. Иногда.

Элен раскрыла «Лайф» и нашла фотографию растянувшейся на два квартала очереди за пособиями: мужчины и женщины в темных пальто и шляпах стояли, засунув руки в карманы, в холодный день Святого Людовика. Увидела фото прачки-негритянки Милли Смоллс, которая зарабатывала 15 долларов в неделю и выиграла 150 000 в Ирландском тотализаторе.

Элен закрыла журнал и заглянула в газету. Ясная погода и потепление, обещал синоптик. Врет. Сегодня, возможно, + 10, а вчера-то был ноль. Холодина. Элен поежилась и подумала о том, чтобы снять комнату. По данным опроса, Кросли Дьюи опережает Лемана. Доктор Бенджамин Росс из обсерватории Дадли в Олбани говорит, что марсиане не могут напасть на Землю. «Трудно представить себе, чтобы ракета или космический корабль могли достигнуть Земли. Земля — очень маленькая мишень, и, по всей вероятности, космический корабль марсиан просто пролетит мимо». Мэр Олбани Тэчер отрицает, что на выборах в 1936 году было выдано лишних 5 000 бюллетеней. При попытке сесть на товарный поезд убит человек. Его мать отравилась.

Элен перевернула страницу и наткнулась на статью Мартина Догерти о Билли Фелане и похищении. Она прочла ее и заплакала, ничего не усвоив; поняла одно: семья отнимает у нее Френсиса. Если бы у нее с Френсисом был дом, он бы ее никогда не оставил. Никогда. Но дома у них не было с начала 30 года. Френсис работал в ремонтной мастерской на южном краю города, ходил в бороде, чтобы его не узнали, и называл себя Биллом Бенсоном. Потом мастерская прогорела, и Френсис снова запил. Работы не было, не было и шансов на работу, и через несколько месяцев он оставил Элен. «Никакой от меня пользы ни для тебя, ни для кого, — кричал он в истерике, перед тем как уйти. — Ничего из меня не вышло и никогда не выйдет».

Какая проницательность, Френсис. Совершенно пророческие слова — что ты так и останешься никем, даже в глазах Элен. Френсис где-то теперь один, и даже Элен его больше не любит. Не любит. Потому что все в этой любви умерло, истрачено усталостью. Элен не любит Френсиса романтически: эта любовь увяла много лет назад — роза зацвела лишь раз и навсегда погибла. И не любит Френсиса как товарища, потому что он всегда кричит на нее и бросает одну, чтобы в ней ковырялись пальцами другие мужчины. И определенно не любит его как любовника, потому что так любить он уже не может. Он старался так сильно и так долго, что ты себе представить не можешь, Финни, — а ей только больно было на это смотреть. Больно было не физически — эта часть у Элен теперь такая большая и такая старая, что сделать ей там больно уже ничто не может.

Френсис не мог ее достать, даже когда был в силе, она была глубже. Ей нужно было что-то исключительно большое, больше Френсиса. Эта мысль впервые пришла ей, когда она стала гулять с другими мужчинами после Артура — а он был такой большой — и ни разу не получила того, что нужно. Ну, может быть, раз. Кто это был? Элен не может вспомнить лицо того раза. Она ничего не может вспомнить — только что в ту ночь, в тот раз, что-то в ней было затронуто, какой-то глубинный центр, которого не касался никто ни до, ни после. Тогда-то она и подумала: вот почему некоторые становятся профессионалками, потому что это так хорошо, и всегда будет кто-то еще, кто-то новый, чтобы тебе поспособствовать.

Но не такова Элен, чтобы пуститься на это, чтобы открыться для любого, кто явится с деньгами на оплату завтрашнего дня. Кто это мог подумать, что Элен такая?

Оду «К радости», пожалуйста.

В животе у Элен заурчало, и она вышла из библиотеки подышать поглубже целительным воздухом утра. Пока она шла по Клинтон-авеню, а потом по Бродвею, подкатила тошнота, и она остановилась между двумя автомобилями, схватилась за телефонный столб, ожидая рвоты. Но тошнота прошла, и Элен двинулась дальше. Она миновала железнодорожную станцию и остановилась лишь при виде витрины с инструментами в «Магазине современной музыки». Глаза ее играли с банджо и гавайскими гитарами, с малым барабаном и тромбоном, с трубой и скрипкой. Над инструментами на полках стояли пластинки: Бенни Гудман, братья Дорси, Бинг Кросби, Джон Маккормак — песни Шуберта, бетховенская «Аппассионата».

Она вошла в магазин и стала разглядывать и трогать инструменты. Проверила полку с нотами новых песен: «Девочка на низких каблуках», «Мое сердце у него в руке», «Ты была, наверно, прелестной крошкой». Она подошла к прилавку и спросила у молодого человека с прилизанными каштановыми волосами:

— У вас есть Девятая симфония Бетховена? — И, помолчав: — А можете мне показать пластинку Шуберта, которая в витрине?

— У нас есть, и мы можем, — ответил продавец, и нашел их, и дал ей, и показал на будку, где она могла спокойно их послушать.

Сперва она поставила Шуберта, и Джон Маккормак спрашивал: Кто Сильвия? И чем она всех пастушков пленила? Умна, прекрасна и нежна… И хотя Элен была в полном восхищении от Маккормака и обожала Шуберта — обоих отставила ради заключительного хора Девятой симфонии.