невозможно, сразу начинают орать на тебя, горло драть, и смотрят на тебя, прямо глазами едят, так, будто отхарить хотят. Это, друг, похуже любого ночного кошмара, потому как это ж все наяву, и куда ни глянь, ничего другого ни хера и не видишь. Куда ни глянь. Исусе-христе, потому тебе и нужны планы выживания. Ты просто обязан их иметь.

Плюс ты же не можешь точно сказать, на что они нацелились, фараоны то есть. Значит, надо быть осмотрительным. Так что ну ее на хер, выпивку, времени на нее нет, нет времени, ему необходимо пребывать в здравом уме и твердой памяти. Какие бы там мозги ему ни достались, друг, придется ими пользоваться. И никакого раздолбайства. Есть вещи, над которыми ты властен, а есть, над которыми нет. Ты, главное, за деталями следи. Чтобы никакого больше грома-с-ясного-неба. Никаких этих случайных неудач, о которых ты вечно не успеваешь подумать. Полная концентрация. И даже не пытайся свидеться с Чарли. Он подумывал встретиться с ним, да только это бессмысленно. Чарли ему помочь не может: и он не может помочь Чарли. Сообщение-то свое сержант Сэмми просил передать. Так оно для Сэмми и предназначалось. Дело ясное. Это хорошо – знать, как себя вести. Если фараоны настолько добры, чтобы дать тебе совет, друг, ты понял?

Плюс ему вовсе не хочется, чтобы Чарли прознал обо всем. Чарли это не касается. Не его долбаное дело. Ну его на хрен. Ну их всех на хрен. И Элен тоже, на хрен и ее, если ей так хочется. Всех скопом, на хрен, идите в жопу.

Ты просто старайся сохранять голову ясной. Если тебе позволят. Этот дурацкий голос понемногу стихает, монотонный, как у комментатора на бегах, искаженный, постепенно замедляющийся, он почему-то заставляет Сэмми вспомнить о его старике; о странностях, которые проступили в том незадолго до смерти. Старик отправлялся по каким-нибудь делам и вдруг ни с того ни с сего возвращался домой. Входил и начинал разговаривать так, словно он снова молод, интересовался, куда подевалась одна из его сестер. А она была в Штатах, друг, вот где, уже тридцать долбаных лет. Бедный старый ублюдок, тебе хотелось быть рядом, чтобы помочь ему, но в то же самое время ты рад был, что тебя там нет. Мама со всем этим толком справиться не могла, так что младшему брату с сестрой пришлось здорово повертеться. А когда Сэмми приехал домой, на похороны, там все уже устаканилось. Это просто бросалось в глаза. И у него не было ни единой причины чувствовать себя лишним. Кроме той, что он таким себя и чувствовал. Там присутствовали и родители Чарли; старик Сэмми дружил с его отцом. Отпевания устраивать не стали, но похороны все равно получились хорошие. Приятно было послушать, как все говорили о нем, вспоминали, каким он был вне дома – среди людей, обычных людей, его друзей и так далее, товарищей. Хотя как-то странно ты себя чувствовал, сознавая, что люди, которые сидят сзади тебя, тоже слушают эти рассказы, почти интимные. Христос всемогущий, все-таки здорово было убраться оттуда. Помнишь, как тот автобус уезжал со станции на Бьюканан-стрит. Такое облегчение! Нехорошо, конечно, так говорить, но, господи ты боже мой. Плюс он еще и разозлился. Уже дома, на поминках. Пришлось кой-кому рот заткнуть. Одному козлу, тот решил, будто разбирается в вещах, в которых ни черта не смыслил. Из тех, у кого в одно ухо влетает, из другого вываливается. Как оно и положено. А ты иногда чересчур заводишься, слишком, на хер… ну и влезаешь в разговор. Вот и тогда – разозлился ни с того ни с сего, сердце заколотилось, захотелось врезать этому ублюдку, долбаному идиоту, разорявшемуся хрен знает о чем, навалившему целую гору долбаного дерьма – о политике так называемой, о чем же еще. Как такое случается? Даже в крытке, лежишь себе, никого не трогаешь; ни с каким мудаком не разговариваешь, да и нет рядом никаких мудаков, ты просто охеренно

и вдруг такая ярость! В твоей долбаной башке! Ты просто чувствуешь, как в ней что-то бухает. Потому они тебе и нужны, друг, эти твои скромные планы выживания, позарез, на хер, нужны; как дышать, как еще чего-нибудь, так что давай, успокойся. Ты должен быть неприметным, тупым, – в одно ухо влетело, из другого вывалилось. И голову держи в порядке, иначе они тебя поимеют. Это уж можешь не сомневаться.

Надо заснуть. Прямо сейчас. Хватит ходить кругами. Он постарался запомнить их, круги-то, чтобы, проснувшись, получить какое ни на есть представление о том, сколько прошло времени, пока он с них не соскочил. Ты эти фокусы уже пытался проделывать, и эти, и другие, всякие. Не работают они. Да ты и узнать-то не можешь, работают или нет, потому как, проснувшись поутру, неизменно о них забываешь. И опять начинаешь думать о всякой ерунде; о бывшей жене, о брате с сестрой, о том, где и когда работал, о ребятах, которых знал. Когда за ним пришли фараоны, ему показалось, что он вообще глаз не сомкнул, хоть и проспал на деле всю ночь напропалую. Они не дали ему времени приготовиться, хотели вытащить его из долбаной постели, голышом, на хер, давай-давай, мы тебя сами, на хер, оденем. Да ладно, приятель, справлюсь, уж как-нибудь, сам. Очень они спешили: пошел ты в жопу с твоим завтраком, нас машина ждет. Ты парень тертый, пробурчал один, так нам, во всяком случае, сказали. А потом говорит: Давай сюда руки.

Иди ты в жопу, отвечает Сэмми, опять эти сучьи браслеты: Что за херовые шутки, приятель.

Заткнись.

Я думал, меня выпускают.

Заткнись. Тебя уже выпускали, так ты опять вернулся.

Исусе-христе.

Да, дружок, ты тут разоспался, а у тебя встреча назначена, мы ж не хотим, чтобы ты ее пропустил.

Разоспался?

Что, не знаешь который час?

К этому времени он уже вышел из камеры и топал по коридору туда, куда они его вели; разговоры прекратились, фараоны, по одному с каждого бока, держали его за плечи и за руки; он спотыкался, старался замедлить шаг; но вот свернули за угол, прошли две двери, начали подниматься по ступенькам, ну, как он и думал, куда-то повезут. По одной за раз, сказал он, господи, помедленнее. Так, поднялись, пошли дальше. Охеренно смешно. Наконец, посадили в воронок. Фараон пихнул его на сиденье, садись. Как только влезли все остальные, мотор заработал, захлопнулась дверь. Все молчали. Он поднял перед собой руки, ткнул при этом локтем одного из них, и все равно ни слова, фараон даже не пикнул. Сэмми извернулся почесать горло, покопаться в щетине. Хотелось ему сказать кой-чего, но воздержался.

Когда воронок остановился, один из фараонов взялся за браслеты, расщелкнул их и снял. А тот, что слева, говорит: Теперь послушай, что я скажу: сейчас пойдешь туда, причем один. Лады? Ты меня слышишь?

Я тебя слышу.

И никакой херни не затевай, потому что мы тебя будем ждать, понял? А?

Я тебя слышу.

Ты меня слышишь. Хорошо. Тогда давай двигай.

Сэмми шмыгнул носом. Где вход-то?

Вон там.

…

Вылезаешь из машины, идешь прямо, потом налево.

Сэмми кивает.

И помни, что я тебе сказал.

Сэмми вылез, пошел, распялив, чтобы найти стену, руки; потом свернул налево и двинулся вдоль стены, так и добрался до входа во двор. Впереди слышались шаги, а когда он прошел половину двора, послышались и сзади; наверное, эти ублюдки тащатся следом. Гребаные грязные ублюдки. Козлы. Ну ладно. Сигаретка бы не помешала. Надо было выцыганить у них. Теперь-то уж поздно.

Та же самая баба за стойкой регистратуры; миссис Фу-ты-ну-ты; он сообщает ей необходимые сведения. Присядьте, пожалуйста, говорит она.

Сколько сейчас времени?

Четверть одиннадцатого.

Исусе-христе, бормочет он.

Пошел, отыскал стул. Пусть сами разбираются, это их долбаная проблема, друг, приволокли его сюда на полчаса раньше. Он-то чего на этот счет волноваться будет. Может, им ждать надоест, они и отвалят. Остается только надеяться. Ему спешить некуда. Сэмми скрестил на груди руки. О господи. Он вздыхает.

Слышно, как неподалеку у кого-то хрипит в груди; какой-то несчастный ублюдок пытается дышать: