ВОТ ОНИ, ЭТИ РУКИ!

Они не похожи на руки его хозяина, ни на благословляющие руки прелата.

Пока машина будет работать на хозяев, вид этих рук не изменится.

Но близятся времена, когда машина станет работать НА НИХ.

Тогда и у него будут такие руки, как у его хозяина.

ПОЧЕМУ БЫ НЕТ?

И у него, в свою очередь, будут перчатки.

ПОЧЕМУ БЫ НЕТ?

ЕГО МАШИНА, ЕГО ЗАВОД, это близится, оно на пути.

ЕГО ЖИЗНЬ НАЧИНАЕТСЯ СЕГОДНЯ!

(Напечатано в журнале «Heures Claires des Femmes Francaises»)

С годами все три семьи — Леже-Бокье, Брик-Ката- нян, Арагон-Триоле — изменились, время и возраст сыграли свою роль, все стали нетерпимее, резче, чаще раздражались на Надю, отношения с ней разладились, что явно чувствуется в переписке сестер. Им невыносимо было слышать от Нади ее вечные панегирики Сталину и коммунизму, оправдание наших безобразий и беззаконий, ее нетерпимость ко всему заграничному, несмотря на миллионы в банках, виллы, лимузины и открытый счет у «Ланвен». Разговоры и споры стали принимать характер скандала.

В своей одержимости Надя доходила до прямого доносительства. Об этом всем нам стало известно 24 сентября 1994 года из газеты «Культура»:

«Ростропович представил газете текст, с которым он ознакомился в секретном архиве КГБ. Это письмо в 1974 году Надя Леже направила Петру Абрасимову, в то время заведующему отделом ЦК КПСС. Ее удивляло поведение супруги Ростроповича певицы Галины Вишневской, недовольной тем, что ее мужа посылают выступать перед колхозниками. По мнению Нади Леже, «не все могут поехать в город, чтобы послушать оперу» и Ростропович должен почитать за честь поездку по деревням. «Полагаю, Ростроповичу и его жене следует предложить остаться на Западе, т. к. они не способны испытывать признательность по отношению к СССР, который дал им образование и сделал из них знаменитостей».

Вот так.

ЛЮ и Эльза не могли знать об этом доносе, но вели с Надей жестокие идейные споры, и отношения обострились до предела. Другие Надины друзья, зная о ее взглядах, пропускали все мимо ушей. Слишком велик был соблазн «сладкой жизни», которую Надя оплачивала знаменитым (при ее тщеславии) и нужным ей людям. Вообще же она была человеком широким и щедрым, а художницей небесталанной.

В один прекрасный вечер Надя и Фурцева пришли в Большой театр на «Дон Кихота» с Плисецкой. Сидя в первом ряду, Надя в своей громкой и безапелляционной манере возмущенно говорила Фурцевой, что «Арагонам и

Брик нельзя доверять, что они отпетые антисоветчики и относиться к ним надо соответственно». Все это слышали окружающие — Надя и не считала нужным понижать голос. А в то время прослыть антисоветчиком нашим гражданам не сулило ничего хорошего.

Этого было достаточно, чтобы ЛЮ, Василий Абгарович, Эльза и Арагон прервали с Надей всякие отношения. До самой смерти они пребывали в глубокой вражде с ней.

Году в пятьдесят восьмом Эльза прислала сестре пластинку — «Человеческий голос» Жана Кокто на музыку Пуленка. Опера настолько понравилась ЛЮ, что она перевела текст. И раздала нам экземпляры, чтобы мы, не понимающие французского, могли слушать не только музыку, но и понимать смысл. Это была история покинутой женщины, которая пытается удержать любовника, разговаривая с ним по телефону. В драме эту роль играла Мария Казарес, в кино снялась Анна Маньяни, а в опере пела Дениз Дюваль. У нас в Большом поставили эту одноактную оперу, дирижировал Ростропович, а пела Вишневская. Она была, как всегда, злая, неулыбчивая, и казалось естественным, что ее героиню таки бросили. «Человеческий голос» меня вообще заинтересовал, и я заговорил с ЛЮ о Кокто, которого в пятидесятые у нас совершенно не знали — как будто его и не было. ЛЮ, рассказывая о нем, в частности, вспомнила:

В прошлом году в Париже мы сидели в «Куполь», ужинали. Вошел Кокто с двумя дамами, и сразу обратил на себя внимание, хотя был тщедушен и некрасив — темно-синяя пелерина на меху с золотой цепью-застежкой, белые лайковые перчатки. Небрежно скинув все прямо на ковер (лакей замешкался), он оказался в пиджаке с подвернутыми рукавами — это он ввел их в моду. Атласная подкладка была ярко- красной, очень эффектно и красиво. Увидев Эльзу и Арагона, он подошел к столику, познакомился со мной и В.А., мы перекинулись парой слов, и он ушел к своим дамам. Они сидели недолго, а когда мы спросили счет, метрдотель ответил: «Заплачено. Мсье Кокто угощает». Арагон с некоторой долей досады воскликнул: «Эти вечные его штучки!» — а я удивилась и нашла «эти штучки» очень любезными. О чем и сказала Кокто, когда он на другой день позвонил. В ответ он разразился монологом, в результате чего мы были приглашены к нему смотреть скульптуры одного молодого гения. Скульптуры оказались чепуховые, лишенные како- го-либо смысла, смесь малопонятного с пошлым, а молодой гений — симпатичный неуч. Но сам Жан — умница и сноб снобович, веселый, утонченный, любезный. Варил кофе, а гениального скульптора погнал в лавку за печеньем. Говорили о чьей-то постановке «Кориолана» с декорациями Кокто, он показывал наброски, очень красивые. Особенно костюмы, эскизы которых были колла- жированы золотой парчой и засушенными цветами.

Когда мы уходили, в дверях столкнулись с Монтаном и Синьоре. Нас познакомили, и, узнав, что мы недавно из Москвы, они захотели с нами поговорить, но у нас уже была назначена какая-то встреча, мы торопились и уговорились созвониться. Я знала, в чем дело.

И ЛЮ рассказала то, о чем молчали наши газеты.

Импресарио Жорж Сориа должен был их везти в СССР с концертами в начале ноября 56-го года, когда наши танки вошли в Будапешт. Монтаны, как вся левая интеллигенция, настроенная прокоммунистически, пребывали в сильном шоке, рвали и метали. Они были резко настроены против этой нашей акции. Газеты писали, что, если они поедут, значит, они одобряют политику СССР, и называли их предателями. Не поехать они не могли, у них не было денег заплатить огромную неустойку. Продюсеры грозили в случае поездки не подписать с ними контракт на какой-то фильм. Обстановка была сложная, Москва отменила все зарубежные гастроли наших артистов, так как им устраивали обструкцию. На прием 7 ноября в наше посольство в Париже в знак протеста почти никто не пришел. Арагон и Эльза были подавлены и мрачны, они тоже осуждали нашу политику, но в печати пока не выступали, это будет позднее. Симона просила Арагона поговорить с послом Виноградовым, объяснить их положение и попросить сделать его все возможное, чтобы русские под любым предлогом отменили контракт, и тогда Монтан не будет платить неустойку, не поедет в Москву и не будет выглядеть предателем. Но Арагон не мог этого сделать, отношения с Виноградовым из-за той же Венгрии уже были такими, что он не мог его ни о чем просить, и считал, что посол на это не пойдет. Симона чуть не плакала, она так надеялась на Арагона.

Мне хотелось ее утешить, я позвонила ей на другой день, и она пригласила меня к себе. ВА был занят, и я поехала одна.

Какой у них дом?

Квартира. Большая квартира. Мы сидели в гостиной, где на стене висел большой красивый портрет Синьоре на фоне пейзажа. Против дивана стоял деревянный домик с покатой крышей, открыли створки, а там телевизор. Забавно. Но дело не в этом. Что я выслушала! «Если б мы знали, что СССР такая страшная держава, то ни за что не согласились бы на гастроли», — это было самое безобидное. Я просто не знала, куда девать глаза, хотя — сам понимаешь — была ни при чем. Они подписали протест деятелей французской культуры против нашего вмешательства и теперь опасались, что наша публика устроит им обструкцию и освищет Монтана. Я им сказала — чем, мол, виновата наша публика? Вечно нас за что-то наказывают — то лишают Шаляпина, то Рахманинова. «Вы хотите, чтобы теперь мы и вас не услышали?» Просила их не путать публику с вождями; сказала, что их очень ждут; что Монтана знают по записям Образцова; что Синьоре любят за ее фильмы; что их будут носить на руках и успех будет огромный. Словом — старалась. Да так оно