по-честному уговоримся. Я тебе это все сказал по дружбе, и ты, пожалуйста, меня уж не ставь в неловкое положение перед мальчиками.
Незабудный пообещал, что он не будет наказывать Пьера, а поговорит только с ним по душам. Но не сдержал своего слова Артем Иванович.
— Ты что же? — набросился он на Пьера, как только стали они выяснять, что случилось на вечеринке. — Ты соображение имеешь или ты его там оставил окончательно, откуда я тебя вытянул, как щенка слепого из помойки… Ты знаешь, какому человеку ты обиду нанес? И ты что думаешь, ты его опозорил? Меня ты, дурак, осрамил, меня, Артема Незабудного. Вот, скажут, ездил старый дурень по всему свету, а ума не набрался. Не мог мальчишку вразумить. Ты же это меня хуже всего осрамил!
И вдруг Пьер словно взбеленился.
— Ты не кричи на меня, — тихо сказал он деду и часто задышал. — Ты что очень-то раскричался? А сам ты, думаешь, я не знаю?..
— Что-о-о? — Незабудный уставился на Пьера ничего не понимающими глазами.
— Да-да! Не прикидывайся. — Пьер почему-то вдруг перешел на французский, оглянулся на дверь и воровато зашептал, приблизившись к деду: — Думаешь, я не знаю, что ты скрываешь? Ты нарочно никому не говоришь. А ко мне, когда мы собирались уезжать из Парижа, приходили два господина… И они мне сказали, что если ты будешь против них везде говорить, так они мне скажут, где это находится. Я знаю, что ты скрываешь! Там, где зарыто, есть тот кубок… Второй… Что ты фашистам подарил.
— Да ты что городишь-то? Кто дарил?! Про что толкуешь? С чего это ты вообразил? И какого черта ты со мной французишь тут?! Ты что, родной язык забыл свой? Да я тебе…
С помертвевшим лицом, тяжелея душой, он откинулся на спинку стула и почти с ужасом смотрел на приемного внука. А тот тоже, видно, почувствовал, что сказал лишнее, и, отвернувшись, тупо смотрел в стенку.
Это было незадолго до того, как Незабудный окончательно собрался уезжать на Родину. В его отсутствие мансарду, где они жили с Пьером, навестили двое. В одном из них Пьер узнал уже знакомого ему Зубяго-Зубецкого, бывшего импрессарио Артема Ивановича. Другой был незнакомый. Они сперва расспрашивали Пьера: не увозит ли его Незабудный насильно, не хочет ли он остаться во Франции? А потом под большим секретом сообщили мальчику, что там, в Сухоярке, куда приемный дед собирается увезти Пьера, их может ждать одно очень интересное дельце.
Им доподлинно известно, что гитлеровцы, по приказу командования, перед своим уходом из Сухоярки, который совершался в большой панике, так как Советская Армия неожиданно прорвалась в этот район, успели зарыть несколько ящиков с огромными ценностями, временно находившимися как раз в Сухоярке для отправки в Германию. Вывезти их было уже невозможно, и гитлеровцы решили зарыть их. И вот Зубяго и его спутнику, человеку, на которого можно было тоже вполне положиться, было поручено сообщить обо всем этом отъезжающим домой эмигрантам. Но характер Артема Незабудного был им слишком хорошо известен трудно было рассчитывать на такого упрямого, ни с чем не считающегося старика. Однако вот, может быть, Пьер сам? Он мальчик разумный, уже многое повидал в жизни и, как надо полагать, умеет держать язык за зубами. Не так ли? Между тем местоположение зарытых ценностей известно одной организации, которая готова сообщить все, что надо, и дать точную карту с условием, что половина обнаруженных там драгоценностей будет отдана соответствующему лицу. Каким образом, это сейчас уже не его, Пьера, забота. Те, кому будет причитаться половинная доля клада, оставшегося в Сухоярке, найдут способ свидеться и получить причитающееся им. Пусть это Пьера не волнует.
Но все, конечно, должно быть в полной тайне. Посетители намекнули Пьеру, что вряд ли желательно для его деда обнаруживать перед земляками не очень-то приятную историю, благодаря которой чемпион лишился одного кубка, составлявшего пару с оставшимся. А этот второй драгоценный кубок, да будет Пьеру известно, находится там же, в одном из ящиков, зарытых в Сухоярке, так как некое официальное и хорошо Незабудному знакомое лицо, находясь на службе и в особых частях гитлеровской армии, возило этот кубок с собой, с определенным расчетом, желая, если понадобится, произвести нужное впечатление на упрямых земляков чемпиона…
И они показали Пьеру фотографию. На ней был изображен какой-то толстолицый и очень, по- видимому, важный офицер в форме гитлеровской дивизии «СС». Он держал в руках кубок — такой же, как тот, что был у Пезабудного. А вокруг стояли, выпятив животы, втиснутые в эсэсовские мундиры другие гитлеровцы… Так что разумнее было бы не путать никого в это дело и избежать огласки. И вот если он, Пьер, благоразумно решит поступать именно так, как ему рекомендуют его искренние доброжелатели, то все останется в тайне, а он на старости лет вполне обеспечит своего нареченного деда, да и сам сможет иметь кое-что про запас.
— Слушай… Я тебя прошу, — выдавил наконец из себя Артем, когда Пьер теперь рассказал ему обо всем. — Забудь ты про это, набрехали тебе… Жулики это, гады были. И они хотят нас с тобой тут перед всем честным народом ошельмовать. Они и мне про что-то намекали, да я с ними и разговаривать не стал. И тебя хотели но глупости твоей словить. Ты этому, дорогой, не верь. То обман. Ты уж меня послушай. Я это жулье, слава тебе господи, знаю. Вот они где у меня всю жизнь сидели. — И Незабудный с силой похлопал себя сзади, по литой борцовской шее. — Давай уж условимся, что об этом больше ни звука ни со мной, ни, упаси бог, с другими.
Пьер был неплохой, но слабовольный парень. А главное, он не очень любил задумываться надолго. И он терпеть не мог сам выискивать какое-то решение, с удовольствием разделяя чужое мнение. Доктор Арзумян правильно подметил, что он готов петь под любую дудку.
Сейчас он уже был не рад, что сорвался и выболтал все, что узнал тогда в Париже от тех двоих…
Они дожидались его тогда внизу под лестницей. И, хотя Артем Иванович строго-настрого наказывал ему в те дни остерегаться, чтобы не попасть в какую-нибудь ловушку, он согласился пойти в соседнее бистро. Там они угостили его вкусным аперитивом и яблочным тортом и стали уговаривать, чтобы он сделал, когда приедет в Сухоярку, так, как они ему советуют. Они острили, перешучивались, хлопали его по плечу, понимающе переглядывались и намекали на какие-то возможные, угрожающие деду позором последствия, если Пьер откажется выполнить предлагаемое. Потом опять сулили Пьеру несметные богатства, обеспеченную, роскошную жизнь в любом уголке мира. Может быть, он хочет ехать на Таити? О, там очень интересно! А какие девушки! Это он поймет, когда подрастет. А в Миами разве плохо? Или. скажем, в Вальпараисо? Были бы деньги! А они будут, если Пьер будет послушным мальчиком и станет поступать так, как его учат хорошие люди. Пьер тогда обещал подумать. А те двое велели на всякий случай заучить их адрес (записывать его они не советовали):
Но слишком ненавистны были измучившемуся в скитаниях из приюта в приют эти чужие и чем-то враждебные люди. С ними в представлении Пьера связывалось все тяжкое, постыдное и грубое, что составляло его несчастное детство. Нет, ну их! Он уже бежал из двух приютов. Три недели после второго побега он ночевал в трамвайном депо, проникая туда им самим придуманным хитрым способом. Когда шли последние вагоны, задерживаясь обычно или замедляя ход под низким пролетом одного из уличных мостов — виадуков, он ждал удобного момента, держась снаружи за перила, и тихонько с арки моста опускался на крышу трамвая. Он ложился между укрепленными на крыше вагона рекламными щитами и вместе с трамваем въезжал в депо. Там можно было переночевать. Там, по крайней мере, была кровля над головой. Там было сравнительно тепло. Все-таки это было какое ни на есть пристанище, чтобы переспать ночь. И утром он снова взбирался с крыши трамвая на арку виадука и отправлялся бродить по огромному, оскорбительно безучастному к нему городу, где он был всем чужой, абсолютно никому не нужный и где можно было выклянчить или какими-нибудь маленькими услугами заработать на чашку скверного кофе с тарталеткой.
Много еще было путаницы в его голове, напичканной всем, что он вычитал в дешевых пестрых
