прилегла соснуть часок перед выступлением. Ксана осторожненько примостилась на диване возле нее, подползла неслышно, притерлась к плечу и стала легонько толкаться лбом ей за ухом.

Конечно, бабушка проснулась:

— Ишь, подкралась, ящерка…

— Ты спи, спи. Я не буду тебе мешать. Я только так, помышкаться.

— Брысь, пошла отсюда!

— Я буду тихонько. Прошло несколько минут.

Бабушка дышала ровно. Только веки ее чуть подрагивали.

— Бабушка, ты спишь? — зашептала Ксана.

— М-м? — откликнулась бабушка, едва двинув губами и не открывая глаз.

— Нет, ты спи. Я только тебя хочу спросить. Бабушка, а разве это может быть так, что живут вот, живут… И вдруг какой-то человек сделается, ну, почти что важнее всех?

— Ну, сразу уж так это не делается, — сонно проговорила бабушка. — Это надо, чтобы по душе пришелся, чтобы из всех был самый такой, выбранный.

— Чудно как-то! — Ксана поежилась, устроилась поудобнее на плече у бабушки, помолчала, потом опять шепотом: — Ну, а если они даже раньше и не учились вместе?

— Кто же это такие они? — Бабушка приоткрыла один глаз и очень внимательно посмотрела на Ксану.

— Ну, просто так… кто-нибудь. Скажем, один человек и другой.

— Что же, так их и кличут по номерам: один да второй?

— Да нет, бабушка, какая ты!.. Я ведь это так интересуюсь, вообще. Я говорю только, может быть так, чтобы этот человек даже и подругой не был и не родственник никакой даже, а вдруг такой вот сделается, самый важный?

Бабушка вздохнула и чуть заметно улыбнулась.

— Да, вот так и бывает: и не родня никакой, а делается всех родней.

— И со мной так когда-нибудь может быть?

— А почему же нет? Что, ты других хуже?

— Нет, — помолчав, задумчиво проговорила Ксана, — это, бабушка, наверное, все-таки как-нибудь не так бывает.

— Как бывает, еще узнаешь, нечего задумываться раньше времени. Ты что это, а? Ну-канько, уж рассказывай давай.

— Да ну тебя, бабушка! — Ксана отодвинулась и уткнулась подбородком в подушку. — Ты уж сразу думаешь не знаю что!

— Ишь, хвостопырка! Чуть что, и уж все перышки топырь, топырь! Лежи, пока вовсе не согнала тебя отсюда. Полежали тихонько минутки три.

Потом Ксана дотянулась до уха бабушки:

— Нет, я все равно больше всех буду любить тебя.

— Не зарекайся, дурочка.

Еще что-то хотела сказать Ксана, но не решилась. Поежилась, повертелась, чтобы поглубже ввинтиться плечиком в подушку, и вдруг:

— А в Париже, оказывается, прямо посередке города поля. Называются Елисеевские. Только это называется так. А то даже и не поля совсем! Улица там такая. В пять раз ширше, чем у нас Первомайская.

— Это что за «ширше»? Тебя в школе так учат говорить?

— Ну, шире.

— Ксанка, ты можешь дать человеку перед докладом хоть минутку поспать?

— Спи, спи себе. Я же не кричу. Я тихонько. — Она совсем перешла на еле слышный шепот. — Бабушка, а с тобой тоже так было, как ты сказала?

— Вот, ей-богу, еще наказание! Присуха какая! Ну что ты ко мне привязалась? Было и со мной, как со всякой.

— И дедушка Богдан раньше тебе совсем даже был не свой, ни капельки не родный?

— Вот чудная ты! Я же тебе объяснила.

— Удивительно, правда, как это вдруг получается?

— Да вот сколько уж люди на земле живут — сами все удивляются, что за сила такая берется.

— А это разве такая сила?

— Сила! — не сразу, подумав, но твердо сказала бабушка и, открыв оба глаза, повернулась к Ксане. Глаза у нее вдруг стали ясными и смотрели куда-то далеко, поверх Ксаниной головы. — Сила! — повторила она убежденно. — Если хорошо все у людей, то сила. А если нехорошо, не сошлось что-нибудь, то хуже боли и слабости всякой. Да, это, Ксаночка, такая сила, что человек, бывает, и совладать с ней не может.

— А дедя Артем?

— Это с каких пор он тебе «дедя»?.. Артем Иванович? Он при чем тут?

— Нет, я говорю: вот Артем Иванович, он ведь самый сильный считается… Он бы совладал?

Долго молчала Галина Петровна. И Ксанка решила, что бабушка уже спит.

Но та вдруг, не открывая глаз, не двинув плотно сошедшимися бровями, тихо проговорила:

— Ну он, кто знает… Он-то совладал бы. Видно, не сильное у него и было.

Бабушка полежала некоторое время.

Потом она вдруг снова открыла глаза. Сна в них уже не было совсем.

— Глупая ты еще, Ксанка… Это все не даром дается. За это сердцем человек рассчитывается. Это надо всей жизнью своей отквитывать. А иначе вор человек, и нет такому ни родства, ни веры, ни дружбы, ни любови.

Бабушка повернулась к стенке.

Ксанка почуяла, что не надо ее больше бередить рас-спросами.

Она только сказала:

— А у нас Катька Ступина и Женька Харченко сегодня в прическе под парижскую моду явились. Смешно. Как у лошадей дрессированных, метелки. Помнишь, в цирке выступали, когда мы с тобой в район ездили? Ты меня брала…

Бабушка не отвечала.

— А в Париже, — прошептала Ксана, — «- река есть. Называется Сена. Смешно, правда? Сена, солома, овес… — Она смолкла и уже совсем тихо, только для самой себя: — Там с моста девушки топятся, если несчастные… — И она очень тяжело вздохнула. Слышала бы бабушка, как ужасно глубок был этот вздох! Куда там Сена-река — пучина океанская!

Когда Артем Иванович уже окончательно пошел на поправку и доктор Левон Ованесович навестил его в последний раз, чтобы дать, как он выразился, «вольную» Незабудному, зашел опять разговор о Пьере. И тут доктор осторожно рассказал Артему о том, что произошло на вечеринке и как нехорошо Пьер обидел Сурена. Никогда не думал доктор, что это произведет такое впечатление на чемпиона. Тот побагровел, выпрямился во весь свой гороподобный рост и так треснул кулаком по столу, что угол столешницы отскочил далеко в сторону и ударился о стену.

— Да я ж его, чертова сына! Да за это же мало… Нашел кого, щенок свинячий!..

— Да ты не волнуйся, не волнуйся, Артем Иванович, — успокаивал его врач. — Я ведь не от обиды тебе говорю, а просто желая помочь мальчику. В чем дело? Совершенно понятно. Какой вопрос может быть? Ведь среда-то у него была в основном специфическая. Можно представить, каким хорошим вещам учили в приютах для «перемещенных лиц». Ты скажи еще спасибо, что он такой, в общем, скромненький. Но слабовольный он, мне кажется, и охотно под чужое влияние попадает. Но только, Артем Иванович, давай уж