большой страсти есть такая сила, перед которой поневоле склонишь голову. А тут — прихоть. Мелкая гадость… Не могу. Зинку — и ту жалко, хоть я ее и презираю. Нет, не могу… — Вера зажмурилась от отвращения и спрятала лицо в сгиб локтя, лежащего на столе. Потом подняла мрачное лицо и продолжала: — И ему безразлично мое отношение. Ходит, посвистывает — все о славе мечтает. Знаю я его. В киножурнале показывали!.. Фу!

— Вера… — нерешительно сказала Марина. — А ведь не все у него хорошо.

— А что такое? — сразу встревожилась Вера. — Что-нибудь случилось? Несчастный случай? Он ранен? Убит? Да говори же скорее! — и Вера крепко схватила подругу за руку.

— Да успокойся, Верочка, ничего такого страшного не произошло. Тут другое. Крупная неприятность…

— Говори. Говори, я хочу все знать, — сказала Вера строго, не отрывая от Марины требовательных, широко открытых глаз.

Марина рассказала Вере все, ничего не скрывая: и о том, что делал Валентин в цехе, и о подлоге с пробами, и о новом дефекте в стали, и о том, что произошло на совещании сегодня утром.

— Дмитрий Алексеевич уверен, что тут просто случайное совпадение. Обвинение Рассветова не имеет под собой почвы. Но это нужно еще доказать. А пока найдут истинную причину, Валентину придется всего хлебнуть.

— Валя, бедный… Я же чувствовала, что не доведет его до добра эта дружба с Рассветовым. Как ему тяжело, наверно! Он ведь, как ребенок беспомощный. Не может бороться в одиночку. А ведь он сейчас один, совсем один, я знаю — в таких случаях люди сразу отшатываются. Да у него и друзей-то настоящих нет, одни собутыльники. А что он виноват — ни капельки не верю! Нет, я не могу, я должна увидеть его. Сколько времени?

Вера заметалась по библиотеке, хватаясь то за одну вещь, то за другую, что-то начинала говорить и тут же забывала. Наконец, она решила:

— Сейчас пойду отпрошусь, сбегаю домой…

Валентин уже не спал, а мрачно курил на балконе, не видя перед собой ничего. Волноваться он устал, предпринять еще было ничего нельзя, оставалось только стоически ждать.

В передней хлопнула дверь, через всю комнату быстро простучали легкие каблучки, и Вера почти вбежала на балкон.

— Валя! — слегка задыхаясь, крикнула она. — Я все знаю. Но я не верю, не верю!.. Этого не может быть. Все еще будет хорошо, вот увидишь!

Он вскочил, роняя стул, папиросу, нераскрытую книгу. На шее его порывисто сомкнулись руки, он опустил голову на такое родное, теплое плечо жены, и в горячей ее жалости и любви потонули, растаяли мелкие недостойные чувства, дрогнуло сердце и тяжелые мужские слезы заплатили за многое.

Дождливый сентябрьский день — один из провозвестников длинной череды таких же других — заглядывал в окна лаборатории. Медленные скучные капли шлепались о стекло и длинными дорожками сползали вниз. Снаружи мотались по ветру тощие деревца и роняли не успевшие еще пожелтеть листья. А клумбы под окнами были пышные, яркие, обильно пестреющие астрами, бархатцами и неприхотливой, неистребимой петуньей. В мокром асфальте главной заводской магистрали отражались разноцветные плащи женщин, делавшие их удивительно похожими на леденцы в цветной обертке.

Может быть, впервые в жизни хмурый, угрюмый день не повлиял на настроение Марины. Она вошла в комнату мартеновской группы оживленная, смеющаяся, роняя на пол капли дождя с чужого голубого плаща. Когда ей помогли освободиться от его складок, оказалось, что она прятала на груди несколько георгин такой же яркой расцветки, как ее губы и щеки.

— Смотрите, Дмитрий Алексеевич, какая прелесть! — подошла она к столу, за которым уже работал Виноградов. — Хотите, я вам поставлю?

— Спасибо, поставьте лучше себе. Мне они будут мешать, — сдержанно ответил он и снова опустил глаза к бумагам, чтобы не видеть, как ее быстрые, ловкие пальцы втискивают толстые стебли в неширокое горлышко колбы. Из вежливости спросил: — Где это вы их раздобыли?

— Стащила! Да нет, не глядите так укоризненно, мне их подарили.

Виноградову показалось, что он узнал их, эти георгины. С тех пор, как в саду Терновых он провел в их обществе самые горькие четверть часа, какие только знал, он навсегда невзлюбил георгины. И сейчас, словно уколотый ревностью, сухо спросил:

— Готовы материалы по вчерашней плавке?

Ему хотелось, чтобы они не были готовы, хотелось иметь предлог рассердиться на Марину, упрекнуть в рассеянности, но не пришлось. Уму непостижимо, когда она успевала все приготовить.

— Опять то же, — вполголоса сказал он, перебирая материалы и покусывая губы. — Видимо, в лабораторных условиях реакции протекают иначе. Посмотрите, как там идет дело у Миронова, и скажите, чтобы вторую плавку не шихтовал. Потом пойдем в цех, надо кое-что проверить. У меня возникло еще одно предположение. Заодно узнайте, когда будет очередная плавка номерной стали.

— Сегодня в ночь, на четвертой печи.

— Обычная?

— Да, конечно. Об опытной не договаривались.

— Так… Ну, хорошо. Придется сегодня проверить на промышленных слитках еще один вариант.

— Во сколько приходить?

— Справимся без вас. Я сам проведу плавку.

— Дмитрий Алексеевич! — обиженно запротестовала Марина.

— Проверьте, как идет плавка у Миронова.

Марина подчинилась. Оспаривать право начальника на приказания она не собиралась. Но все же было досадно — Дмитрий Алексеевич не хочет, а придирается…

С третьего этажа она сбежала на первый. Там, в громадном зале механической лаборатории, стояло столько машин, приборов и станков, что он больше походил на цех.

Красный сигнал светился над гудящей индукционной печью — набольшим огнеупорным тиглем, окруженным толстой спиралью. За ходом плавки наблюдал Валентин в темном комбинезоне и широкополой фетровой шляпе, из тех, что носят доменщики и сталевары, в темных очках-консервах, надежно прикрывающих глаза. В печи выплавлялась номерная сталь для отливки маленьких лабораторных слитков — на них исследователи пробовали различные варианты засыпки смесью «экзомикс».

— Скоро выпуск? — спросила Марина и, поднеся к глазам рамку с синим стеклом, заглянула в раскаленное жерло печи.

— Через десять минут, — хмуро сказал осунувшийся за последнее-время Валентин. — Будете присутствовать?

— Конечно. Там наверху мне пока делать нечего.

Валентин с горечью, но еле приметно, улыбнулся. Он теперь не верил никому, никаким словам о том, что ему хотят помочь. Постоянные неудачи, холодность товарищей по работе, тяжесть нависшего обвинения совершенно изменили его. Сдавали нервы, хотелось махнуть на все рукой и положиться на волю обстоятельств. Однажды он в таком смысле и высказался.

— Довольно, Дмитрий Алексеевич. Все равно мы ничего не добьемся. Будь, что будет, я ко всему готов.

Виноградов ответил с неожиданной резкостью:

— Вы очень ошибаетесь, если думаете, что я делаю все это исключительно ради вас. Конечно, вопрос о вашей реабилитации играет некоторую роль, но не самую важную. Вы готовы ко всему… А готовы вы к тому, что эта история еще на неизвестное время задержит внедрение новой технологии? И если мы, вроде вас, сложим руки и пойдем на дно, то пострадаем не только мы — пострадает развитие науки, отечественной металлургии? Имеем мы на это право? Вот об этом-то и нужно помнить. В конце концов, сесть