Рассветов ничего не говорил, но выражение его хорошо передавало невысказанную мысль: «я предупреждал». Он также держался и с Савельевым, а про себя прикидывал, удержится ли теперь директор на своем посту. Следователь вот уже три дня не вылезал из юридического бюро и то и дело требовал людей, материалы, сведения. В своей беседе с ним Рассветов откровенно высказал свою точку зрения на новую технологию и подчеркнул, что придерживается этих взглядов с самого начала, но никто не желал прислушиваться.

Следователь, немолодой, худощавый, слушал внимательно витиеватую речь Рассветова, уснащенную техническими терминами и специальными выражениями. Рассветов дал свое объяснение возникновению столь редкого порока в забракованной партии номерной стали и, казалось, сумел убедить в этом следователя.

— Скажите, пожалуйста, — сказал тот напоследок, — при научных работниках этот порок не наблюдался?

Но захватить своим вопросом врасплох он не мог: Рассветов предвидел, что такой вопрос непременно возникнет, и приготовил собственное объяснение.

— При них не наблюдался. Но ведь они провели совсем небольшое количество плавок. Потребителю были отправлены какие-то десятки тонн. А ведь известно, что «белые пятна» проявляются не сразу. Когда же мы стали выплавлять своими силами, недостатки технологии сразу же обнаружились.

— Значит, ваше мнение…

— Мое мнение — и я его никогда не скрывал — заключается в том, что предлагаемый Инчерметом метод выплавки номерных сталей неприемлем. Он ведет, как я неоднократно подчеркивал, к химической неоднородности стали.

Рассветов поставил свою подпись под протоколом и удалился с сознанием выполненного долга. А где-то глубоко в подсознании шаловливой змейкой крутила хвостиком лукавая мысль: «А ну, докажи теперь, что ты не верблюд!» Относилось ли это к Виноградову или к Савельеву — трудно было сказать. Оба мешали Виталию Павловичу.

Иначе вел себя Виноградов. На вопросы следователя он откровенно сказал:

— Пока я ничего не понимаю. Нужно выплавить несколько плавок, проанализировать весь процесс. И заранее предугадывать результаты я не собираюсь.

Виктор, возвращаясь от следователя вместе с Терновым, был по случаю всего происшедшего в самом мрачном расположении духа и не видел ничего хорошего во всей истории.

— Выходит, во вредители мы можем попасть с вами, Александр Николаевич, а? — проворчал он, испустив тяжкий вздох. — Ну, пусть теперь меня мухи съедят, комары закусают, если я еще раз возьмусь помогать науке. На тебе! Всю силу отдавал, сколько крови попортил, покоя не знал, а теперь вредителем обзывают…

— Да кто тебя обзывает, что ты выдумываешь?

— А Калмыков? Он теперь проходу не дает, зубы скалит.

— Бедный мальчик перепугался, у него поджилки задрожали, — насмешливо заметил Терновой. — Эх, Виктор, молодец ты только на овец, я вижу!

— Да бросьте вы, и так тошно! Все так замечательно складывалось, вот-вот первую печь обогнали бы…

— На время придется об этом забыть. Теперь дело поважнее перед тобой.

— Что такое?

— Придется еще несколько опытных плавок выплавить. Я уже с Виноградовым говорил. Он будет искать причину брака.

— Не буду я с ним плавить! Вот пусть меня на месте разорвет, не буду!

— Будешь, Виктор. Надо нам свою правоту доказать и спасти хорошее дело.

— А соревнование — побоку? Ребят подводить?

— А ты не подводи. Сумей и опытные выплавить так, чтобы в брак не попали.

— Легко сказать! — с ожесточением плюнул Виктор. — Кабы знать, отчего он происходит, брак этот! Навязались эти ученые на нашу голову! Была одна технология, выплавляли себе потихоньку, никто во вредители не попадал.

— Рассуждаешь точь-в-точь, как Баталов. Вот тому как раз и нужно, чтобы поспокойнее. А ты представь себя вроде тех, что новые земли открывают. Пионером нелегко быть во всяком деле. Трудности встречаются немалые. Иные гибнут даже. Зато потом человечество им спасибо говорит, памятники ставит. Скажут спасибо и нам с тобой.

Но Виктор гибнуть не имел намерения и так об этом и заявил.

— Лучше уж я буду жить и докажу, что на нас сплошной поклеп возводится.

Каким бы жарким ни был золотой сентябрьский денек, а вечера уже холодные и рано опускается темнота над городом и степью. Чуть слышный запах начавшегося увядания примешивается к свежему воздуху и вызывает невольное чувство грусти, словно близится разлука с дорогим другом без надежды на скорую встречу.

Марина не могла бы утверждать, что такое именно чувство испытывал Виноградов, спускаясь с ней в Дубовую балку, но у нее у самой настроение было не из радужных. Все шло вкривь и вкось без всякого исключения. И к Терновым она ни в коем случае не поехала бы сама, если бы Виноградову не понадобилось срочно переговорить с Олесем. Это было настолько неотложно, что он не стал слушать возражений, оторвал Марину от грустного созерцания стен номера, рассердился, заторопил, и она против воли очутилась там, куда, думалось, никакая сила больше не приведет ее.

Дело в том, что первая встреча с Олесем по приезде не удалась. Он встречал ее на вокзале, с букетом цветов, радостный и оживленный, но она вдруг испугалась, что не сумеет справиться с собой и при всех бросится ему на шею. Выдержка, выдержка! — твердила она себе. И в результате вместо ожидаемого привета и радостной встречи Олесь увидел нестерпимо высокомерное выражение лица, услышал деревянный голос, и вообще Марина не походила на ту Марину, которую он знал и любил.

…За лето кусты георгин в саду разрослись так, что из-за них была видна только верхняя часть дома. Белые и бледно-розовые цветы смутными пятнами выделялись в неподвижной массе зелени, темные — неразличимого цвета — мохнатые шары свешивались с тонких, изящно выгнутых стеблей.

Отводя руками холодные крупные листья; Марина шла впереди Виноградова. В доме хлопнула невидимая за зеленью дверь, и кто-то сбежал по ступенькам. Марина не успела ни посторониться, ни отпрянуть назад и столкнулась со стремительно идущим, почти бегущим Олесем. На секунду они замерли, вглядываясь друг в друга, и тотчас же он с коротким восклицанием схватил ее за плечи, словно все еще боясь поверить себе.

— Маринка, ты?.. Ты пришла!.. Прости меня, просто я не успел прийти первым. Я эти два дня не живу, а мучаюсь. Больше так нельзя. Скажи мне…

Дальше Виноградов не слушал. Он вернулся к калитке, медленно вынул папиросу, закурил и оперся о забор, вглядываясь в темноту и не видя проходившей мимо дома дороги. Это были, пожалуй, самые горькие минуты в его жизни.

В большой комнате, где Леонид учил Гулю терзать недавно приобретенное пианино, раздвинули большой обеденный стол. Помолодевшая от радости Евдокия Петровна бесшумно бегала из комнаты в кухню, выставила свой лучший сервиз, уставила закусками весь стол и все поглядывала на неожиданного гостя; знала она о нем только по рассказам Марины и Олеся. Старик Терновой занимал Виноградова разговорами, но тот лишь делал вид, что слушает со вниманием — его интересовали не сорта яблонь и породы слив, а вопрос: о чем говорят Марина и Олесь под журчанье перебираемых клавишей.

А разговор был самый пустяковый для человека постороннего. Когда Леонид уступил место Марине и она, разминая пальцы, заиграла какую-то простенькую мелодию, Олесь облокотился о верх пианино и спросил:

— Ну, как тебе нравится наше приобретение?

— Замечательный инструмент. Чудесный тон.

В том же духе они продолжали все время, но о чем бы ни говорили губы — взгляды их говорили совсем о другом, и от этих взглядов, от того, что они угадывали мысли и чувства друг друга, ярким блеском