от опасной близости к Терновому. На всю жизнь он запомнил ту ночь, когда час за часом поджидал Марину и вдруг увидел ее вместе с Терновым. Правда, счастья не было на их лицах. Но искаженное страданием лицо Марины слишком ясно говорило о том, чему не хотелось бы верить. А когда Терновой пришел к нему с предложением помогать проводить плавки, Виноградов чуть не отказался. Победил разум. Но как было больно день за днем наблюдать его и Марину рядом. И нельзя было не признаться в душе, что они словно созданы друг для друга. Для человека постороннего не было ничего особенного в тех словах, взглядах, которыми они обменивались. Но обостренное чувство подсказывало Виноградову то, чего они, кажется, и не выражали в этих словах и взглядах.

— Правда, молодец Олесь? — прервал его размышления звонкий восхищенный голос Марины. Когда она подошла, Виноградов не заметил и чуть не вздрогнул от неожиданности. А Марина продолжала: — Так и вспомнилось, как я здесь практику проходила. Олесь сталеваром тогда работал. Просто ради удовольствия приходила смотреть, как он плавки ведет.

И она быстро взяла у газировщицы кружку с водой, увидев, что Олесь направился в их сторону. Выпив, он вернул ей кружку и улыбнулся такой улыбкой, что у Виноградова сжалось сердце.

Но привычка не выдавать свои внутренние движения не изменила ему ни в этот момент, ни тогда, когда Терновой обратился к нему:

— Дмитрий Алексеевич, придется несколько отступить от обычной опытной технологии и дать шамоту на шлак, иначе его не скачать. Я хотел обойтись без скачивания, но посмотрите — содержание фосфора возрастает.

Виноградов посмотрел не на листочек с записью анализа, а на закопченное, мокрое от пота лицо Тернового, на котором особенно ярко выделялись глаза.

— Конечно, делайте все, что считаете нужным, — просто ответил он.

Не теряя времени, Терновой крикнул, перекрывая шум цеха: «э-эй-оп!» и постучал кулаком по кулаку, давая знак забрасывать в печь шамот.

Через некоторое время, когда прибор показал, что шлак стал более жидким, Терновой подал новую команду и провел ладонью над бровями — готовиться к скачиванию шлака.

Виктор выключил форсунки, поднялась кверху крышка окна, и сразу же все на площадке окрасилось только в два цвета: ослепительно багровый и черный. Вспенившийся шлак сначала маленькими струйками, а потом раскаленным потоком устремился из ванны по шлаковому желобу под рабочую площадку.

Когда шлак уже скачали и снова включили форсунки, появился контролер ОТК. Он вел за собой Баталова, сердито размахивая руками — подкрепляя жестами неразличимые в грохоте цеха слова. Терновой увидел их, но повернулся спиной, занятый показаниями термопары.

— Гляди, гляди, так оно и есть, — злорадно сказал Баталов, который тоже взглянул на прибор. — Что это за температура? При такой температуре только хлеб бабы пекут. Ха! Загубил, парень, плавку, теперь ответишь. Ни в какую не разольешь. Вот оно к чему своеволие-то ведет. А все «я»! Доякался!

— Да помолчите вы! — с раздражением перебил Терновой. — Что за манера говорить под руку? Сколько показывала стрелка перед замером? — спросил он у Виктора.

— На нуле стояла.

— Ну, вот, на нуле. А у нас в цехе ноль? Да? Спасибо за такой ноль, у меня спецовка на плечах горит. Вот и внесите поправку.

Баталову такое простое доказательство не приходило в голову, но не признавать же себя побежденным! И он пробурчал:

— Все равно, мало.

Но Терновой чувствовал себя теперь на ногах крепче, чем раньше. Все, чему научился в институте, что почерпнул бессонными ночами из книг, неподатливых формул и сложных диаграмм, теперь в трудную минуту пришло ему на помощь. И охваченный веселой злостью и задором, он возбужденно и язвительно воскликнул:

— Ах, мало? Ну, а я считаю, что для такого химического состава стали эта температура вполне достаточна — целых сорок градусов превышения над ликвидусом!

Он не мог удержаться от маленькой отместки. Ликвидуса Баталов не выдержал. Он был практик, и все тонкости и учености теории металлургии были для него сплошной путаницей. Питаясь сохранить достоинство, он проворчал что-то в том смысле, что пусть в ликвидусах разбираются ученые, а сталеварам ими только голову морочить, а затем, усмотрев какое-то нарушение на соседней печи, полетел туда отводить душу.

Виктор тоже плохо понял, почему Терновой считает плавку достаточно горячей, и так и сказал:

— Не понимаю, Александр Николаевич. Все-таки, страшновато. Не посадим «козла» в ковше?

— Вот, Виктор, учился бы ты — так знал, что чем выше содержание углерода в стали, тем ниже точка ее плавления. Сейчас у нас углерода пятьдесят сотых процента, да марганец, хром, никель и другие элементы. А я знаю, при какой температуре такая сталь будет на границе между твердым и жидким состоянием, знаю ее ликвидус.

— Ага! А к выпуску у нас углерод выгорит, будет соток двадцать пять, значит, этот самый ликвидус будет выше?

— Именно. Да учти, что выпускать плавку нужно с превышением в восемьдесят, сто градусов…

— Ну, нипочем до такой температуры не нагреть, нечего и трепыхаться, — расстроился Виктор.

— Конечно, с таким настроением подходить — любую плавку загубишь. А я-то тебя считал лихим сталеваром. Теперь вижу, что только в подручные ты и годишься, — оборвал Терновой. — Посмотри и прикинь, что можно сделать еще, чтобы повысить температуру.

Давно уже Олесь не ощущал такого удовольствия от работы, как сейчас, изощряя всю свою изобретательность, чтобы сделать казавшееся невыполнимым дело. Он ощущал свою власть над той стихией, что клокотала в печи. Золотая, бурлящая, живая, она могла наделать бед, если ее упустить из каменных стен печи; но, запертая в небольшом пространстве, она подчинялась ему, и он мог сделать все, что хотел, что нужно было сделать. Виктору он поручил наблюдение за приборами и сводом, чтобы не поджечь его; не осталась неиспользованной ни одна возможность повысить температуру металла; даже гляделки в печи были заложены кирпичами, даже пробы Терновой брал сам, не полагаясь на то, что Виктор сделает это достаточно быстро.

Виктор следил за Терновым с восхищением и некоторым страхом. Стрелки приборов все ближе подбирались к опасному пределу; гудело пламя, рыжие языки его с черной оторочкой струящегося дыма со всех сторон вырывались из-за крышек, закрывавших завалочные окна, а Терновому все казалось мало.

Он был настолько поглощен плавкой, что не видел, когда подошел Рассветов, и только после резкого окрика обернулся, сдвинув брови.

— Что у вас тут творится? Извольте объяснить! — потребовал Рассветов.

— Некогда. После выпуска, — бросил Терновой и дал команду вторично замерить температуру. То, что покажет сейчас стрелка прибора, волновало его куда больше, чем разнос, который собирался учинять ему Рассветов.

И тот понял это. Отложив разговор до более удобного момента, он посторонился, давая дорогу рабочим, и тут увидел Савельева. Директор, видимо, пришел другой дорогой.

— Полная анархия в цехе, — раздраженно сказал ему Рассветов. Было ведь запрещено варить опытную плавку. А у них свои собственные законы: что хотят, то и делают.

— Что, плавка уже забракована? — перебил Савельев.

— Нет еще. Похоже даже, что ему удастся дать номерную марку. Но не в этом дело. Кто просил мастера Тернового лично распоряжаться?

— Видимо, он не мог иначе — я так это понимаю. Вы подумайте: молодой человек берет весь риск на себя. Значит, не легкомыслие толкает его. А посмотрите, как он руководит плавкой!

— Ему следовало бы оставаться сталеваром, — фыркнул Рассветов.

— Вы шутите, Виталий Павлович? — настороженно повернулся к нему Савельев, и Рассветов понял, что далеко зашел.

— Конечно, шучу. Но меня удивляет другое, Григорий Михайлович, почему вы так покровительствуете этим авантюрам? Уже второй месяц мы не можем быть уверены, дадим сегодня номерную сталь или нет. Такое напряжение нервов не оправдывается получаемыми результатами.