своим длинным, острым ногтем по прутьям клетки, в которой поет ее любимый жаворонок, и пальцы ее извлекают заунывный звук, похожий на звон струн сердца железной дамы. Волосы ее ниспадают, как слезы.

Большая часть замка отдана на откуп привидениям, но у нее самой есть собственные покои, состоящие из гостиной и спальни. Плотно закрытые ставни и тяжелые бархатные шторы не дают проникнуть ни малейшему лучику солнечного света. В комнате стоит круглый столик на одной ножке, покрытый красной плюшевой скатертью, на которой она неизменно раскладывает свои карты Таро; единственный скудный источник света в этой комнате — лампа с темно-зеленым, почти черным абажуром, стоящая на каминной полке, а на побуревших красных узорчатых обоях проступают унылые пятна от дождя, который сочится сквозь прохудившуюся крышу, то тут то там оставляя после себя потускневшие, зловещие следы вроде тех, что остаются на простынях мертвых любовников. Повсюду гниение и плесень. Незажженная люстра настолько отяжелела от пыли, что хрустальные подвески совершенно утратили свою форму, а старательные пауки обвили углы этой богато украшенной и прогнившей комнаты своими балдахинами, опутали фарфоровые вазы на каминной полке своими мягкими, серыми сетями. Но хозяйка всего этого запустения ничего не замечает.

Она сидит в кресле, обтянутом темно-бордовым, изъеденным молью бархатом, у приземистого круглого стола и раскладывает карты; иногда жаворонок вдруг запоет, но чаще всего он сидит, тоскливо нахохлившись, словно могильный холмик из грязноватых перьев. Порой графиня, бренча по прутьям решетки, заставляет его проснуться и спеть несколько музыкальных фраз: ей нравится слушать, как он поет о том, что не в силах покинуть свой плен.

Едва лишь заходит солнце, она встает и идет к столу, и, сидя за этим столом, она играет в свою терпеливую игру, пока в ней не проснется голод, ненасытный голод. Она так красива, что красота ее кажется неестественной; ее красота — аномалия, изъян, ибо ни в одной из ее черт нет и намека на трогательное несовершенство, которое примиряет нас с несовершенством нашего человеческого бытия. Ее красота — признак ее болезни, отсутствия в ней души.

Белые руки прекрасной обитательницы тьмы направляют руку судьбы. Ногти на ее руках длиннее, чем ногти древнекитайских мандаринов, и заточены остро, как кинжалы. Эти ногти и зубы — прекрасные, белые как сахар — видимые знаки ее судьбы, которую она мечтает обмануть, прибегая к магическим силам; ее когти и зубы отточены веками на людских телах, она последний отпрыск ядовитого древа, пустившего побеги из чресел Влада Цепеша, который пировал на трупах в лесах Трансильвании.

Стены ее спальни завешены черным атласом, расшитым жемчужными слезами. В четырех углах комнаты стоят погребальные урны и чаши, из которых поднимается дремотный и едкий дымок благовонных курений. Посредине — изящный катафалк из черного дерева в окружении длинных свечей, вставленных в огромные серебряные подсвечники. Каждое утро на рассвете графиня, одетая в белый кружевной пеньюар, чуть запятнанный кровью, забирается в свой катафалк и ложится в открытый гроб.

Раньше, чем у нее выросли молочные зубы, какой-то православный священник с волосами, собранными на затылке в пучок, всадил кол в ее кровожадного отца на одном из перекрестков в Карпатских горах. Когда в него вонзился кол, зловещий граф прокричал: «Носферату умер — да здравствует Носферату!» И теперь ей принадлежат все населенные призраками леса и таинственные жилища в его обширном поместье; по наследству к ней перешло командование армией теней, которые населяют деревню у подножия ее замка, проскальзывают в леса под видом сов, летучих мышей и лисиц, заставляют сворачиваться молоко и не дают сбиваться маслу, ночь напролет гонят лошадей на дикой охоте, так что к утру от тех остаются лишь кожа да кости, досуха выдаивают коров, а главное, мучают созревающих дев приступами слабости, брожением в крови и расстройствами воображения.

Но сама графиня равнодушна к своей потусторонней власти, словно та ей лишь пригрезилась. В своих грезах она желала бы стать человеком, но не знает, возможно ли такое. Карты Таро всегда ложатся одинаково, неизменно открывая тот же расклад: Верховная Жрица, Смерть, Башня, разбитая молнией — мудрость, гибель, разрушение.

В безлунные ночи ее надзирательница позволяет ей прогуляться по саду. Этот сад, место чрезвычайно мрачное, невероятно похож на погост, а розы, посаженные когда-то ее покойной матерью, выросли теперь в огромную колючую стену, за которой она заточена в своем родовом замке. Дверь черного хода открывается, и графиня, принюхиваясь к воздуху, начинает выть. Затем она встает на четыре лапы. Припадая к земле и дрожа, она берет след своей жертвы. Какое наслаждение слышать хруст нежных косточек кроликов и других пушистых мелких зверюшек, которых она молниеносно настигает на своих четырех; тихо поскуливая, она крадучись вернется домой, и на щеках ее будут пятна крови. В спальне она наливает воду из кувшина в таз и с капризной брезгливостью кошки умывает лицо.

Ненасытный образ ночной охотницы в зловещем саду, то припадающей к земле, то прыгающей, является обрамлением ее обычных тревожных ночных хождений и жизни, подражающей настоящей жизни. Глаза этого ночного существа расширяются и вспыхивают. Работая когтями и зубами, она набрасывается и вгрызается, но ничто не может утешить ее в ее призрачном существовании, ничто. И тогда она вновь прибегает к убаюкивающей магии Таро, тасует карты, раскладывает их, читает по ним судьбу, затем со вздохом собирает вновь и снова тасует, выстраивая бесконечные догадки о будущем, которое неотвратимо грядет.

Немая старуха присматривает, чтобы она ни в коем случае не видела солнечного света, чтобы весь день она лежала в своем гробу, чтобы на ее пути не попадались никакие зеркала и другие отражающие поверхности — короче говоря, старуха исполняет все, что полагается делать вампирской прислуге. И все в этой прекрасной и призрачной деве оправдывает ее роль королевы ночи, королевы ужаса — все, если не считать того, что сама она играет эту роль с большой неохотой.

Тем не менее, если какому-нибудь неосторожному путнику случается остановиться на площади среди безлюдной деревни, чтобы освежиться у фонтана, из дома вскоре появляется старуха в черном платье и белом переднике. Жестами и улыбками она приглашает вас в дом, и вы идете за ней. Графиня жаждет свежего мяса. Когда она была маленькой, она была похожа на лисичку и вполне довольствовалась крольчатами, которые жалобно пищали, когда с тошнотворным сладострастием она вгрызалась в их шейки; ей хватало мышей-полевок, их мимолетного трепетанья меж тонких пальчиков рукодельницы. Но теперь она стала женщиной, и ей нужны мужчины. Стоит немного задержаться у журчащего фонтана, и вас за руку отведут в кладовые графини.

Целый день она лежит в своем гробу, в запятнанном кровью кружевном неглиже. Когда солнце исчезает за горой, она зевает, поднимается и надевает свое единственное платье — свадебный наряд матери, — а затем садится и раскладывает карты, пока в ней не проснется голод. Она ненавидит еду, которой питается; ей хотелось бы взять этих кроликов к себе домой, кормить их салатными листьями, гладить их, устроить для них гнездышко в черно-красном китайском секретере, но голод всегда одолевает ее. Она вонзает зубы в шею, на которой пульсирует от страха артерия; с тихим вскриком боли и отвращения она роняет обмякшую шкурку, из которой уже высосаны все питательные соки. И то же самое происходит с подпасками и цыганятами, которые по незнанию или отчаянному безрассудству подходят к фонтану, чтобы омыть грязь со своих ног; гувернантка графини приводит их в гостиную, где разложенные на столе карты неизменно показывают Костлявую с косой. Графиня сама подает им кофе в тонких, с прожилками, драгоценных чашечках и маленькое сахарное печенье. Эти нескладехи сидят, одной рукой расплескивая кофе из чашки, а другой держа печенье, и, открыв рот, наблюдают, как графиня в своем атласном уборе наливает кофе из серебряного кофейника и рассеянно о чем-то болтает, чтобы привести их в состояние роковой расслабленности. Лишь какая-то печальная неподвижность глаз выдает ее безутешность. Ей хотелось бы гладить их загорелые щеки и взъерошенные волосы. Когда она берет их за руку и ведет в спальню, они с трудом верят своему счастью.

А потом гувернантка собирает останки в аккуратную кучку и заворачивает их в обрывки одежды. Этот погребальный пакет она затем потихоньку закапывает в саду. Щеки графини мокры от крови и слез; надзирательница сама с помощью серебряной зубочистки вычищает из-под ее ногтей застрявшие там кусочки кожи и косточек.