— Один из друзей.

— И он собирается приехать сюда в воскресенье?

— Да.

— Хилари ожидает неприятностей с нашим чтецом мыслей, — снисходительно объяснил Чейс, словно говоря о маленькой девочке.

— Меня обвиняют в склонности к причудам и фантазиям, — сказала Хилари, обследуя свои ногти. — Предположим, этот человек действительно обладает даром, на признание которого претендует, и, сделав усилие, может читать чужие мысли, как книгу. Я не утверждаю, что это так, хотя еще ни на одном представлении мне не было настолько… не по себе. Но предположим, что он не шарлатан. Вы понимаете, что это означает?

Должно быть, лицо Сэндерса выражало сомнение, так как девушка перехватила его взгляд, как опытный фехтовальщик — выпад противника.

— Доктор Сэндерс не верит в чтецов мыслей, — с улыбкой сказала она.

— Не очень верю, — честно признал Сэндерс. — Но продолжайте. Если ваша гипотеза верна, что нас ожидает?

Хилари смотрела на фонтан.

— Я уже говорила Лэрри о пьесе «Опасный поворот».[2] Если помните, сюжет ее основан на том, что все разговоры друзей и родственников чреваты опасным поворотом, где самое тривиальное высказывание может привести к катастрофе. Обычно мы минуем этот поворот, но иногда колеса начинают скользить, и чья-то тайна становится явью. После первого поворота вы уже не можете остановиться. Раскрытие первого секрета приводит к разоблачению другого — о ком-то еще, — покуда не обнажается частная жизнь каждого, а это зрелище не из приятных. Но предположим, кто-то осуществит этот поворот не случайно, а намеренно — зная, куда он приведет? Предположим, среди нас есть человек, умеющий читать чужие мысли и знающий секреты каждого? Тогда жизнь станет просто невыносимой, не так ли?

Девушка говорила спокойно и бесстрастно, не подчеркивая слова. Лоренс Чейс выглядел озадаченным и недовольным.

— Для меня это слишком отвлеченно…

— Нет, Лэрри. Ты знаешь, что это не так.

— И я начинаю подозревать, девочка моя, что у тебя грязный ум.

— Может быть. Не знаю. Но я заметила, что люди всегда винят ум того, кто просит их напрячь свой.

— Или все человечество в целом. — Чейс бросил взгляд на Сэндерса, словно призывая его прислушаться к словам девушки. Он выпрямился, и его острые лопатки четко обозначились под пиджаком. — Ладно, давайте говорить серьезно. Если я правильно помню пьесу, там в итоге выясняется, что почти все персонажи совершили преступления, нарушив чуть ли не все десять заповедей. Не хочешь же ты сказать, что это применимо к любой группе людей?

— Преступления! — Хилари улыбнулась. — Ответь мне на один вопрос. Понравилось бы тебе, если бы все мысли, которые пришли тебе в голову в течение дня, были записаны и прочитаны группе твоих друзей?

— Думаю, я бы предпочел быть сваренным заживо, — задумчиво промолвил Чейс.

— А ведь ты не совершил ни одного настоящего преступления, верно?

— Во всяком случае, ни одного, которое тяготило бы мою совесть.

Последовала пауза.

— Ладно, оставим преступления. — В голубых глазах Хилари появился озорной блеск. — Можем оставить даже твои победы над женщинами или попытки побед. Тебе незачем признаваться в каждом случае, когда ты, увидев девушку, которая тебе понравилась, приглашал ее куда-нибудь отнюдь не с благородными намерениями, ничего о ней не зная. Говоря о секретах, люди обычно имеют в виду любовные связи…

— И обычно они правы, — сказал Чейс. Но даже в полумраке было видно, как он покраснел.

— Ну так если оставить в стороне преступления и секс, ты хотел бы…

— Послушай! — прервал ее Чейс. — Это заходит слишком далеко. У нас теоретический спор, а не игра в отгадки. Кроме того, почему нужно сосредотачиваться на моих грешках и глупостях? Тебе бы понравилось, если бы твои мысли в течение дня были оглашены публично?

— Думаю, что нет.

— Ага! Даже помимо преступлений и секса, у тебя бывают мысли, которые ты бы не хотела предавать огласке?

— Да.

— В том числе мысли о преступлении и сексе?

— Конечно.

— То-то и оно, — удовлетворенно кивнул Чейс. — Поэтому, пока вечеринка не стала шумной, давайте оставим эту тему.

— Но мы не можем ее оставить. Неужели ты не понимаешь? Ты сам видишь, как легко это начать. Не потому, что мы преступники, а потому, что мы люди. Именно поэтому мы должны убедить Мину избавиться от этого Пенника.

Чейс колебался, и Хилари повернулась к Сэндерсу:

— От него будут неприятности. Не из-за того, что он пакостник. Напротив, у него добрые намерения, и по-своему он очень обаятелен…

— Тогда о чем ты беспокоишься? — осведомился Чейс, хотя сам выглядел далеко не безмятежным.

— Именно об этом. Если только Пенник не еще больший шарлатан, чем кажется возможным, он искренне верит в свой дар и, несмотря на кроткую внешность, сделает все, чтобы убедить в нем других. Особенно потому, что мистер Констейбл…

— Сэм.

— Хорошо, Сэм. Особенно потому, что Сэм постоянно ему противоречит. Помнишь, что произошло, когда Пенник устроил демонстрацию в их городской квартире? Можешь себе представить, на что он способен, если действительно решит причинить вред нашей группе? Или любой другой группе людей? Что вы об этом думаете, доктор Сэндерс?

В оранжерее под стеклянной крышей с ее журчанием фонтана и растениями, превращающимися в силуэты, становилось все темнее. Оранжевый квадрат электронагревателя светился все ярче. Сэндерс начал понимать, почему его пригласили в Форуэйз.

Он посмотрел на Чейса:

— Скажи честно, ты хотел, чтобы Г. М. и я разобрались в этом парне? Выяснили, шарлатан он или нет?

Чейс казался обиженным.

— Вовсе нет! И Сэм, и Мина очень хотели пригласить вас.

— Премного благодарен. В таком случае, где наши хозяева? Я должен им представиться. Раз уж меня сюда затащили…

— Они отправились в Гилдфорд навестить слуг и попробовать найти кого-нибудь, кто в состоянии готовить еду и прибирать в доме. Мина очень расстроена, тем более что она работает над очередной книгой…

— Работает над чем?

— Над книгой. — Чейс выпучил глаза и стукнул себя кулаком по лбу. — Господи, неужели вы не знаете? Я думал, это известно всем.

— Нет, пока вы не расскажете.

— Мина Констейбл, — объяснил Чейс, — в действительности писательница Мина Шилдс. И не смейтесь.

— Чего ради я должен смеяться?

— Не знаю, — мрачно ответил Чейс, — но по какой-то причине все писательницы считаются