то есть уничтожать в себе волю. Русскому же крестьянину не нужно сдерживаться, он — сверхчеловек, а поэтому и рухнула твоя монархия, царь, что каждый решил проявить наконец свое сверхчеловечество и забрал у тебя осколок твоего императорского величия.

Под конец своей жаркой речи «император» даже поднялся, не замечая, что на его аксельбанте повис укропный кустик, а Николай тихо спросил, замечая, как съежились его родные под влиянием слов хозяина:

— А, значит, вы тоже русский крестьянин, очень приятно. Я польщен общением с русским сверхчеловеком.

— Нет, я не крестьянин, — словно выпустив из себя пар красноречия и тотчас сжавшись, сморщившись, как пустой мячик из гуттаперчи, хмуро заметил севший на место 'осколок императора'. — Моя настоящая фамилия Иванов такая пошлость! Я был учителем в земской школе, много читал, был горд знаниями и ненавидел свое положение с десятью рублями месячного жалованья. В довершение всего я был очень похож… на вас, и это меня страшно бесило. 'Как так, — думал я, — почему у Николая Романова, который похож на меня, как один пятак на другой, который не знает всего, что знаю я, вся страна под стопой, а я, нищий учитель, вынужден влачить полуголодное существование, выносить выговоры всякого там уездного начальства, кланяться всякой мелюзге, помещикам!' И вот настал мой день, настал мой час! Я поднял деревенских мужиков против тутошнего барина, в доме которого вы сейчас сидите, я занял его место, пью его вино, сплю на его кровати, ко мне, как к императору, которым я себя объявил, сбегаются другие осколки царя, то есть вас, и скоро, я уверен, мы сумеем собрать все зеркало, в которое смотрелись вы! Мы соединим осколки, а потом только я один, так похожий на вас, буду смотреть на свое отражение, так похожее на ваше!

Николай, приглядываясь к «императору», все больше хмелевшему от подливаемого вина, понимал, что имеет дело или с алкоголиком, или с умалишенным.

— Хорошо, ну а от меня-то вы чего хотите? Вы привели меня в свой дом, чтобы познакомить с идеей об 'императорских осколках'?

Александра Федоровна делала мужу знак глазами, желая остановить его, она боялась, что насмешка Николая может разозлить человека, которого она считала попросту разбойником, но от которого зависела сейчас, однако Николай уже сознательно хотел подразнить обойденного судьбою человека.

— То, что я хочу от вас, оставим на десерт, — уже тяжелым, костенеющим языком произнес захмелевший учитель Иванов. — Теперь же пусть мои гвардейцы вас повеселят, потому как именно веселье, развлечения, всякие там маскарады и журфиксы были вашим главным занятием, ваши величества и ваши высочества. Эй, музыка! — прокричал вдруг «император», вскакивая с места, и тотчас в зал, где происходил обед, ввалились, будто только и ждали сигнала, музыканты всё в тех же алых рубахах. С гармонями, балалайками, рожками и трещотками, они построились в ряд, а потом, повинуясь приказанию какого-то невидимого дирижера, ударили звонко и лихо задиристый плясовой напев, горячий и дикий.

И сразу же отягощенные хмелем головы гвардейцев, давно уже клонившиеся к немецкому фарфору, словно подбросила вверх какая-то могучая живительная сила, плечи соратников «императора» заходили вверх-вниз, локти застучали по белой скатерти, а ноги под столом затопали, и вот уже гвардейцы выбежали из-за стола на открытое место. И, не меняя хмурости лиц на веселость, пять здоровенных мужиков, гремя шашками, скобля наборный пол парадного зала зубчатыми шпорами, заелозили по полу в присядке, то резко вскакивали, размахивая руками, то выгибались назад, при этом чуть не падая затылком навзничь, то выбивали каблуками неистовую дробь, молотя ногами в такт трели балалайки. А Николай смотрел на эту пляску и думал про себя: 'Так вот она где, русская душа, где правда русская! Выходит, русский — сверхчеловек, и лишь в революциях и бунтах может он найти усладу, да так и будет услаждать себя, покуда не выйдет из него весь этот пыл, покуда не надоест ему смотреться в осколок зеркала, где он видит себя маленьким царем. Вот побеснуется он так, повеселится, а потом устанет и скажет сам себе: довольно, буде, буде, надо это зеркало вернуть владельцу. И станут люди потихоньку, по частичкам нести все эти надоевшие осколки тому, кто их возьмет. Но кто же их теперь возьмет? Такой вот Иванов с золотыми эполетами? А может быть, Колчак? Нет, ребята, эти осколки я заберу к себе и буду снова смотреться в полный рост на свое отражение!'

А музыка все волновалась, все лилась. Одуревшие от пляски гвардейцы снова сели за столы, наполнили бокалы и затянули протяжно и тоскливо песню про чью-то долю, до которой этим людям было дело. «Император» же с бокалом вина подсел к Николаю и, горячо шепча ему на ухо, заговорил:

— Теперь же, ваше величество, я вам скажу то слово, ради которого я и зазвал в свой дворец. Ну вот. Конечно, я мог вас расстрелять, потому как двум царям в России совсем не место. Но я, как всякий царь, великодушен. Вы мне пригодитесь, останетесь со мною, чтобы дополнять меня. Мы будем действовать попеременно, нас никто не сможет отличить друг от друга, я стану вашей тенью, а вы — моей. Я же понимаю, что мою посконную рожу всякий, кто вас прежде знал, признает как рожу самозванца, а вы будете со мною, за моей спиной. Мы будем соправителями, мы убедим каждого, что царь не только жив, но и очень энергичен, действенен, что он двухголовый и его нельзя убить. Представьте — мы с вами вместе являем двухголовое животное, чудовище! Да нас устрашится вся Европа! Знаете, чего вам раньше не хватало? Энергии! Вы были очень слабеньким царем, царишкой, вы допустили к власти либералов, всякое интеллигентское говно, затеяли играть в парламент, в конституции, свободы — вот и пробудили народ в каждом уголке России. И они полезли из всех щелей, как тараканы, зашевелили гадкими своими усами, и вы сразу испугались! Но теперь не будет этого! О, соглашайтесь, ваше величество! Мы поделим с вами власть и сферы действия. Вернее, действовать буду только я, а вы станете моей ширмой, моей личиной. Ну, по рукам?

Запах чеснока и лука вперемешку с водочным и винным перегаром заставляли Николая отворачиваться, но он ловил себя на мысли, что ещё три минуты таких доводов смогут, наверное, его увлечь. 'А почему бы и нет? подумал он. — Возьмем Екатеринбург, вернее, вынудим адмирала Колчака пойти за нами, а не действовать по приказу Антанты, не желающей видеть Россию монархией. После к нам присоединится вся Сибирь, а там, используя её людей и хлеб, мы пойдем на запад, возьмем Москву, а там и Питер рядом…' Но Николай вдруг резко прервал мечтания на эту тему, а почему прервал, он объяснил бы так: 'Не пристало мне, Романову, якшаться со всякой сволочью', но на самом деле очень тихая, неслышная идея овладела им тогда и подвела к отказу — Николай хотел быть только самодержцем, не желающим ни с кем делиться властью.

— Иванов, — заговорил наконец он, подчеркивая этим обращением именно то, что тот лишь школьный учитель, и никто больше, — а у меня, в свою очередь, есть предложение…

— Какое, вот интересно бы узнать, — загорелись жадным блеском глаза 'осколка'.

— Сейчас узнаете. Значит, так, вы немедленно отпускаете всех нас, а заодно и пассажиров, не мешаете поезду следовать в заданном направлении, а я вам за это… отдаю бриллианты. По довоенному курсу рубля их можно было бы оценить тысяч в пятьсот-шестьсот.

Выражение лица Иванова, выслушавшего предложение Николая, казалось, было отягчено глубоким раздумьем.

— Богатство изрядное, — энергично почесав затылок, заметил Иванов.

— Да, немалое. Представляете, сколько пулеметов вы могли бы купить на эти деньги, чтобы заняться собиранием ваших… осколков? А если перевести на винтовки, револьверы?

Но Иванов сомневался, и Николай видел это. Что-то мешало ему согласиться. Он рылся пальцами в бороде, смотрел на своих осоловевших гвардейцев и не мог выбрать нужное решение. Наконец что-то сдвинулось в его душе, один бес победил другого беса, и «император» решительно изрек:

— По рукам. Где же ваши бриллианты? Неужели… при вас?

И Николай ясно увидел, что в глазах Иванова мелькнула досада или даже обида на собственную нерасторопность.

— При мне. Ну так доставать?

— А как же, ваше величество, а как же? — засуетился Иванов. — Только давайте в ту вон комнату пройдем, чтобы эти мерзавцы, — кивнул он в сторону «гвардейцев», — не видали ничего!

Николай поднялся, подошел к Александре Федоровне, на лице которой было написано нескрываемое презрение по отношению к застолью с пьяной блажью темных мужиков, корчивших из себя аристократов, попросил её пройти за ним. Поочередно он подошел и к дочерям, не позвал только Алешу, слушавшего