В одном из темных углов России, вероятно, в скором времени выплывет 'дело о сопротивлении законным распоряжениям властей'. Как и всегда в таких случаях, все дело с начала до конца основано на недомыслии, на недомолвках и полнейшей темноте лиц, запутавшихся в процесс. Дело вышло, конечно, из- за земли… Странно, что у нас беспрерывно, в продолжении сотен лет, идет страдальческая борьба из-за земли, то есть из-за такой вещи, которой во многих местах девать некуда и которая так валяется никем не занятая и пустая на сотни верст… Как бы то ни было, но в названном темном углу дело произошло из-за нескольких ничтожных клочков сенокоса. Во время раздела клочки эти помещены были в план владельца, но владелец забыл о них; крестьяне двадцать лет пользовались ими, но не знали, что 'по планту' они не принадлежат им. Такова завязка. Никаких недоразумений между владельцем и крестьянами не происходило. Но вот старый владелец продает свое имение в руки живоглота[1]; живоглот берет 'плант' и в одно мгновение соображает, что 'энти клинья' мужикам не принадлежат. И с этой поры начинается дело. Новый владелец допекает крестьян постановлениями мирового судьи, мирового съезда и т. д., а крестьяне обороняются вилами, косами и другими земледельческими орудиями, в полной уверенности, что стоят на почве закона. Оканчивается нелепая возня тем, что обороняющихся предают суду. Трудно здесь даже и винить кого-нибудь. Виновато больше невежество, разлитое грязным морем по лицу русской земли и отравляющее самые светлые минуты нашей жизни. Предлагаемый рассказ из детских воспоминаний относится к давно минувшему, но тогдашние события и теперь воскресают ежегодно перед нашими глазами, воскресают в тех же самых формах, при той же самой обстановке, на той же почве темноты и невежества… и, может быть, наш рассказ многое напомнит тем судьям, которые в скором времени будут разбирать дело вышеупомянутого глухого угла.

Началась весна 61-го года. Нагреваемый нежными лучами мартовского солнца, воздух был теплый. Снега таяли. Поля обнажались. Небольшая речка, пересыхавшая летом, теперь вздулась, готовая разломать сковавший ее лед. По улицам деревни стояла уже грязь.

До глухой деревни 'воля' дошла только в конце марта. Ее привез исправник из города и местный благочинный. Когда разнеслась весть об их приезде, мужики моментально собрались около церкви, собрались все поголовно, до малых ребят включительно. Церковные двери отворили, и толпа тотчас же заняла весь храм. Взрослые поместились во внутренности его; бабы с ребятами стояли на паперти, а все подростки заняли ограду и цеплялись за оконные решетки и подоконники, чтобы наблюдать за происходящим в церкви.

Во время чтения 'Манифеста' стояла мертвая тишина: старики удерживали душивший их кашель; матери успокаивали грудных ребят.

После того мужики двинулись к барской усадьбе, где их ожидал исправник. Впереди бежали сплошной массой взрослые мужики, за ними спешили бабы с грудными ребятами, а по бокам подростки. Никто не обращал внимания на лужи и зажоры. Толпа бежала прямой дорогой, и начиная от самой церкви вплоть до барского крыльца прошла широкая полоса сплошной и превращенной в кашу грязи; на поверхности же вспененных луж долго еще стояли пузыри, — это мужики шли.

И когда они пришли к усадьбе, то были вымазаны с ног до головы брызгами грязи, так что седой исправник был сначала смущен при виде этой толпы, всклокоченной и устремившей на него сотни глаз. Однако, оправившись от смущения, он принялся объяснять смысл воли. Но бедный старик только путался в словах. Он умел только браниться при объяснениях 'с этим народом'. Бывало, собрав мужиков, скажет: 'Эй вы, канальи! так и так вас!' — и знает, что его поняли. А тут пришлось объясняться длинными словами и разговаривать без всяких вспомогательных восклицаний. Мучил, мучил он себя и круто кончил, спросив, поняли ль его.

Мужики молчали. Они как будто оцепенели. Превратившись в слух, они неподвижно стояли на месте. Взрослые не обмолвились между собой ни одним словом; старики кашляли; старухи вздыхали, а грудные ребята плакали, — вот все звуки, какие услышал старый исправник. Укорив их в бесчувствии, он обратился к ним с последними словами:

— Теперь вот у вас воля, ну и благодарите бога, н-но чтобы у меня чинно! Боже упаси вас, если вы разведете там какие бунты! Если же с барином затеете смуту, так вам таких!.. Одним словом, ведите себя смирно, а не то…

Старик хотел прибавить еще кое-что, но удержался, положительно не зная, как теперь говорить 'с этим народом'. Скоро он отпустил всех по домам. Мужики послушно разошлись, так же молчаливо, в таком же оцепенении, как они слушали объяснения исправника.

Весть была настолько неожиданна и велика, что обыкновенное, пошлое слово никто не хотел произнести, а подходящих к великой минуте слов еще ни у кого не находилось. Требовалось некоторое время, чтобы мужики что-нибудь поняли и заговорили…

Но уже на другой день на рассвете многие очувствовались.

В сердце проникла великая радость, как будто солнце заглянуло в мрачный погреб, куда до сегодня ни один луч не заглядывал. Еще хорошенько не рассвело, как уже вся деревня поднялась на ноги. Трубы задымили, ворота раскрылись, и люди высыпали на улицу; но нигде не слышно было шумных голосов. Встречаясь, мужики смотрели друг другу в глаза, улыбались и разговаривали о погоде.

— Вот какое бог послал тепло!..

— Тепло!

— Должно, на святую вёдро будет…

— Да, конешно, ежели вёдро, то уж холодов не будет…

Говорили это, а сами чувствовали совсем другое, что-то необыкновенно радостное.

Только мало-помалу стали на деревне заговаривать о будущем. Но при этом никто не знал, что такое воля, какие есть у человека права, что ему нужно и что дано волей. Прошедшая крепостная жизнь не могла научить их свободе, а времени для раздумывания мужикам не было дано. Ходили между ними разные слухи раньше, но они плохо им верили. Господ призывали обдумывать волю, а мужиков нет. Господа заранее знали, что требовать, а мужики не знали. Господа вперед решили, как воспользоваться волей, а мужики не решили. Для них воля явилась неожиданно, без их участия, помимо их мыслей, и с ней у них не соединялось никакого смысла, кроме какого-то смутного счастия.

Наконец они стали разговаривать, причем оказалось, что, во-первых, у них не было никакого представления о новой жизни, а во-вторых, разговоры их вышли такими, что лучше бы уж молчали они! Это было в конце святой.

Возле одного дома случайно сошлось много народу; незаметно возник вопрос, какая теперь будет жизнь. Никто ничего не знал и не понимал. Позвали солдата Ершова, который раньше пускал слухи о воле, когда о ней еще никто не думал, и который считался человеком 'с башкой', тем более что он был под Севастополем. Призвали его и стали расспрашивать.

— Ну, как?.. в каком роде? — спрашивали его.

— Да как вам сказать, братцы… Одно слово — воля! — отвечал он.

— Воля-то воля, да в каком она смысле?

— В смысле-то в каком? Конешно, в вольном. Например, что хочешь, то и делай. Ежели захочешь ехать куда — ступай, а не захочешь — сиди…[2] Девку замуж вздумаешь выдать — выдавай. Одно слово — все,

— Девку-то можно же выдавать?..

— Да как же! Чудаки вы, право! Конешно, все можно, ни к кому ты не касаешься больше.

— Ну, а барин куда же?

— Этого я сказать не могу — куда, но, должно быть, жалованье ему будут выдавать.

— А мы теперь куда же отойдем?