настоящем родной страны и соседних пародов, так что к весне она уже хорошо представляла себе общую обстановку на Руси, наперечет знала всех наиболее видных князей и даже выучилась немного говорить по- русски. Но этим она больше была обязана Никите, чей Василию. Постоянно напоминая, что она теперь русская княгиня, он упорно отвечал на все ее вопросы и сам обращался к ней только по-русски, терпеливо поясняя значение неизвестных ой слов и заставляя вспоминать то, что она знала в детстве. В конце концов он добился того, что она стала свободно понимать его, а потом и сама отвечать по-русски.
Хан Чимтай, расставаясь с дочерью, оставил ей несколько кибиток со всяким добром и десяток рабов и рабынь, которые обслуживали своих господ и несли все заботы по хозяйству. Мубарек, со своей стороны, отрядил в распоряжение Василия полсотни нукеров, так что теперь он занял в ханской ставке положение, подобающее знатному вельможе и родственнику великого хана. Однако Василия все это не тешило. С чувством неясного ему самому внутреннего протеста он видел, что жизнь все крепче вяжет его с Ордой, тогда как всеми помыслами он стремился в родную землю, на Русь, и вне ее не мог себе представить дальнейшего существования. Что-то там теперь делается?
Наконец наступила весна, но она не принесла с собою ничего нового. От первых, приехавших в Чингиз-Туру купцов стало известно лишь то, что на юге зима прошла спокойно и что в Золотой Орде никаких внешних перемен не случилось.
О Руси и о том, что в ней происходит, никто ничего не знал. Правда, один приезжий татарин рассказывал, что минувшей осенью, когда он был в Сарае по торговым делам, там казнили, по повелению хана Узбека, двух русских князей. Но кто были эти князья и чем они провинились перед Узбеком,– татарин сказать не мог.
Василия все больше беспокоило и удручало отсутствие известий с родины. Рассудок ему говорил, что если нет таких известий, значит, там нет и важных перемен, ибо в противном случае Алтухов или Шабанов прислали бы к нему гонца. Но доводы рассудка приносили мало успокоения: ведь прошло почти два года со дня его отъезда из Карачева, и ему с горечью начинало казаться, что на родине о нем просто забыли.
Если в прошлом году он еще не ожидал вестей оттуда, то в этом их отсутствие казалось ему необъяснимым. Пусть не случилось там больших событий, пусть общая обстановка остается для него по-прежнему неблагоприятной, но неужели его друзья не понимают, как истосковался он на чужбине, как хочется ему хоть что-нибудь услышать о родной земле, узнать, что она его помнит и ждет!
Правда, пока в горах не растают снега и не войдут в свои берега полноводные реки, гонец не сможет проехать,– его прибытия следовало ожидать не раньше конца мая. Но миновал май, прошел почти весь июнь, орда Мубарека давно уже вышла на летнюю кочевку в степи, а из-за Каменного Пояса никто не появлялся. И Василий совсем приуныл. Крепко стал задумываться и Никита. Наконец однажды он сказал Василию:
– Отпусти меня, княже, на Русь! Вижу я, последнее время ты ходишь сам не свой. Да и я думаю: надобно же нам сведать, что там деется. По осени я ворочусь в обрат и приведу тебе все новости.
– Того только не хватало, чтобы ты меня покинул, мрачно промолвил Василий.
– Так ведь ты теперь не один, Василей Пантелеич, с тобою жена остается. К тому же я не надолго отъеду, летом ты и не заметишь, как время пройдет.
– Уж июнь к концу подходит. Коли ты сейчас выедешь, ранее как через год не вернешься. Нешто зимою мыслимо проехать скрозь пермские и югорские леса и горы!
– А почто мне ими ехать? Когда мы сюда правились, дело было иное и другого пути нам не было. А теперь мне опасаться некого. Отсюда я низом выеду напрямик к Волге, а там, мордвою, в Рязанскую землю. Оденусь татарином, говорить буду в пути по-татарски, можно еще и пайцзу у нашего хана попросить,– кто меня тронуть посмеет? Этим же путем и в обрат. Так будет много короче, а если зима в дороге застанет, тоже не велика беда, – там во всякое время проехать можно. Да и не застанет: я возьму двух хороших коней, ехать буду быстро, небось в четыре месяца туда и назад сгоняю. Стало быть, в октябре беспременно ворочусь.
– Ну, что же, с Богом, коли так,– подумав, сказал Василий. – Без вестей сидеть тут невмоготу, а когда сами разведаем, что там, на Руси, творятся, все же будет легче па душе, хотя бы и не узнали мы ничего доброго.
– Вестимо так! Кого же мне там повидать велишь и кому что сказывать?
– В Карачев тебе, сам понимаешь, соваться нельзя, а езжай прямо в Брянск, к Дмитрию Романовичу Шабанову. Расспроси хорошенько его, потом в тайности вызови туда воеводу Алтухова и нашего Лаврушку, они тебе обо всех карачевских делах расскажут. Да и ты им о женитьбе моей и обо всем прочем поведай, ничего не тая. По пути загляни, вестимо, в Пропек и расскажи все Елене. Писать ей ничего не буду, ежели что случится и найдут на тебе золотоордынские татары письмо, писанное по- русски, живым не выпустят,– подумают, что лазутчик, переодетый татарином. Пронским князьям, коли будут спрашивать, можешь сказать, где мы и какова наша жизнь. Ну, а в другом, коли что представится, действуй по своему разумению, голова у тебя не хуже моей. Да вот еще что, добавил он нерешительно, как бы стесняясь своего чувства: Привези с собою горстку земли родной… хоть в руках ее подержу.
Сборы Никиты были недолги. Проводив его в путь, Василий вначале сильно заскучал. До сих пор он никогда не разлучался с Никитой и только теперь, когда это случилось, полностью осознал, какое место занял в его жизни этот преданный слуга и друг. Однако очень скоро события отвлек ли его внимание и мысли в другую сторону.
Люди Чимтая пригнали обещанных им овец и огромный табун лошадей. Их было гораздо больше трех тысяч: год выдался засушливый и у Чимтая не хватало пастбищ. Волей-неволей Василию пришлось отправиться с ними в свой улус. В этом году ставка Мубарека-ходжи кочевала у среднего течения реки Тобола, оттуда до новых владений Василия было немногим более двухсот верст, и переход никаких трудностей не представлял.
Со скотом прибыло много пастухов и надсмотрщиков, а сверх того пятьсот воинов. Все они пришли со своими семьями и кибитками, так как хан Чимтай велел им оставаться у Василия. Кроме того, Мубарек дал тысячу воинов от себя. По положению, Василию надлежало в течение ближайших лет составить свой тумен, и этим закладывалось его начало.
Посмеиваясь над прихотью судьбы, обратившей его в князя-кочевника, Василий во главе своего табора тронулся в путь. В конце июля он разбил становпще на живописном берегу реки Миаса, верстах в ста от впадения его в Исеть.
Место ему настолько понравилось, что он решил построить здесь городок, полагая, что его татарам следует привыкать к жизни в теплых помещениях, более чем юрты и кибитки отвечающих условиям здешней суровой зимы. Фейзула пришла в восторг от его идеи.
– Это будет наша столица,– со смехом сказала она. Если тебе не вернут твое княжество, мы построим тут русский дворец и обнесем город высокими деревянными стенами, чтобы было похоже на твой Карачев. И пусть этот город тоже называется Карачсвом!
– Будь по-твоему, солнышко: ставим тут новый Карачев!
Тысячник, мурза Туган, пожилой татарин, уже давно знакомый Василию, и сотники, – одним из которых только что был назначен Кинбай, – когда князь поделился с ними своим замыслом, отнеслись к нему вполне сочувственно. Выбрали хорошее место, закипела работа, и через два месяца на левом берегу реки уже высилось около сотни неуклюжих, но теплых, обмазанных глиной построек, с каменными очагами внутри. У самого берега было поставлено два обширных сарая, для склада продуктов, а в центре расчистили не большую площадь для торга. Новый поселок, оставив внутри достаточно места для его расширения, обнесли рвом и земляным валом, с тем чтобы в следующем году поставить на нем бревенчатый тын.
– Ну, вот и готов наш татарский Карачев, – сказал Василий жене, когда
