«агентов» и организаторов I Мировой войны, накопивших огромную инерцию этой «генерирующей войну» деятельности. Так, важная буржуазная общественная организация военно-промышленные комитеты уже с лета 1918 г. занималась материально-техническим снабжением Добровольческой армии, а 31 октября 1918 г. совещание ее руководства постановило передать все капиталы Центрального военно-промышленного комитета Ростовскому ВПК, т.е. Деникину [7, с. 134- 135].

Но, как считают историки, воля к войне буржуазии многократно возрастает в тех случаях, когда буржуазия может создать союз с традиционной аристократией и феодальным государством. Такой «сплав» возник, например, в Германии во времена Бисмарка. Очень похожая конструкция сложилась в зонах Белого движения в 1918 г. Буржуазия, помещики-землевладельцы и осколки сословного бюрократического аппарата монархического государства. Не так уж важно при этом, что осколки лишившегося власти аристократического чиновничьего аппарата, будучи включенными в Белое движение, не ставили задачи реставрации монархии. Их реванш был бы успешным и в случае возврата на траекторию Временного правительства, поскольку оно было вполне готово интегрировать этот аппарат в либерально-буржуазную государственность. История показывает, что в случае всех буржуазных революций аппарат монархического государства в слегка модернизированном виде сохраняется и при экономическом господстве буржуазии7.

Для землевладельцев и феодальной иерархии военные действия — культурно близкий способ достижения целей. По мнению ряда исследователей войн, эта культурная особенность складывалась исторически в течение длительного времени. В начале это была свойственная феодалам привычка к набегам как способу демонстрации силы и установления желаемого порядка8. Архетипы набега с передвижением вооруженной силы особенно характерны для культуры землевладельцев, в то время как для буржуазии более важны виртуальные набеги в виде торговых агрессий и денежных спекуляций. В Белом движении роль этого архетипа усилилась благодаря соединению в нем дворян-помещиков с казаками, для которых набег как образ действий даже еще не ушел в коллективное бессознательное, а сохранился на уровне стереотипа. Тактика белых во многом и базировалась на рейдах-набегах.

Наконец, важным элементом дворянской культуры, предопределяющим ее милитаризм, исследователи считают понятие чести. В основании его у дворянства лежит старый смысл: сохранить честь — значит «не уступить». Вспомним хотя бы логику приведенного выше воззвания «бедных землевладельцев» — «в одну темную ночь пойти с коробкой спичек и с пузырьком керосина к десяткам тысяч сел и деревень и произвести всероссийскую иллюминацию, не щадя ни домов, ни лесов, ни посевов».

Кроме того, обостренное понятие чести притупляет инстинкт самосохранения, что резко облегчает сползание к войне. Если же возникает локальное сообщество, в котором референтной группой (авторитетным ядром) оказывается дворянское офицерство с его традиционным культом воинской доблести — поручики Голицыны и корнеты Оболенские — то, как сказано в обзоре, «получается настоящая горючая смесь».

Символом этого сплава воинской чести, дворянской ненависти и интеллигентского мессианизма стали выраженные в художественных образах каппелевцы с их психической атакой на рабоче-крестьянское быдло -

Причем наиболее воспламеняемой ее частью оказывается т.н. «ницшеанская интеллигенция», которая отводит себе роль преемника аристократии и начинает вещать в понятиях «этнической чести». Мол, русское поле, русское по-о-ле, я твой тонкий колосок!

Именно такая горючая смесь и собралась на юге России в 1918 г. Интеллигенция, как прошедшая войну в качестве офицеров, так и вступившая в Добровольческую армию из мессианского понимания своего долга перед Россией, сыграла в разжигании войны большую роль (эта роль интеллигенции подчеркивается в исследовании всех гражданских войн последних десятилетий). Макс Вебер специально подчеркивал, что из- за склонности к морализаторству интеллигенция превращает ценности в объект конфронтации и нагнетает напряженность. Слишком уж она ревнива и подозрительна, падка до сведения счетов.

Это было характерно для русской интеллигенции начала ХХ века, с ее неукорененностью ни в одном сословии и очень неопределенным статусом. Таким образом, во время выборов во II Государственную думу одна либеральная газета писала:

«Побывайте на предвыборных собраниях — и вы увидите картину вражды и озлобления в лагере русской интеллигенции. Цвет мысли и образования, люди с именами и авторитетом выступают, чтобы взаимно облить друг друга ядом недоверия, чтобы посеять в народных массах подозрение к чужому толку» [7, c. 152].

Массивные социальные группы и классы, — рабочие и крестьяне — составившие базу советского движения, не включаются социологами в число «агентов войны». Для них война всегда была бедствием. У них всегда было другое дело, и большой набег белых с их союзниками-интервентами сделал войну трагической необходимостью:

Одним из социальных компонентов Белого движения, обладавших ярко выраженной «волей к войне», была революционная интеллигенция, воспитанная в партии социалистов-революционеров. Как было сказано выше, именно эта партия и сделала формальное объявление войны Советской власти. Ю.Давыдов в предисловии к книге Б.Савинкова «Воспоминания террориста» пишет:

«Он блокировался с направлениями любого оттенка, лишь бы антибольшевистское. Даже и с монархистами, полагая, что наши бурбоны чему-то научились. Савинков готов был признать любую диктатуру (включая, разумеется, собственную), кроме большевистской… Он бросался за помощью к англичанам, французам, белочехам и белополякам. Он командовал отрядами карателей, бандами подонков, наймитами, шпионами. Пути-дорожки „савинковцев“ чадили пожарищами, дергались в судорогах казненных» [16, c. 15].

Наконец, свой вклад в нагнетание напряженности сделала и радикальная еврейская интеллигенция, разошедшаяся по разные стороны всех баррикад во время русской революции. После поражения белых из официальной истории исчезли упоминания об участии еврейской буржуазии и интеллигенции в Белом движении, но понятно, что их роль оставалась очень важной и в антисоветских партиях (эсеров и меньшевиков), и в деятельности анархистов, и в экономическом обеспечении белых. Достаточно вспомнить, что директор-распорядитель Всероссийского горнопромышленного общества М.С.Маргулиес с декабря 1917 по июнь 1918 г. был председателем Центрального Военно-промышленного комитета и непосредственно занимался финансированием формирования Добровольческой армии [7, с. 134].

До какой степени довлел в сознании белых этот агрессивный принцип «не уступить», показывает политическое поведение той части эмиграции после поражения в Гражданской войне, которая продолжила дело Белого движения. Ими владело стремление не дать подняться России под властью Советов. Если уж нас выгнали — так получайте! В январе 1922 г. Врангель пытался мобилизовать торгово-промышленные и банковские круги эмиграции на срыв экономических переговоров западных держав с Советской Россией в Генуе. Затем была сделан ставка на террор.

После убийства 10 мая 1923 г. в Лозанне советского дипломата Воровского эмиграция буквально подкупила суд, оправдавший белогвардейцев-террористов (адвокатом был «видный создатель швейцарского фашизма» Т.Обер). Как писал проводящий через кадетов сбор денег А.И.Гучков, «подсчитано, что для всей этой инсценировки требуется до 50 тыс. французских франков». После суда он писал Питириму Сорокину:

«Никогда еще в истории вообще и, в частности, в истории нашего отечества не был в такой степени указан террор, как средство борьбы с властью, как именно в настоящий момент в России» [7, x. 143].

В 1927 г., в разгар антисоветской кампании в Великобритании, Гучков писал П.Б.Струве о необходимости «физически уничтожить правящую из Кремля кучку,… организовать коллективное политическое убийство».