Ползает и не знает ни добра, ни ласки человеческой.

Много стай журавлиных пролетело с тех пор над Тихим Доном, много песен веселых пропето с тех пор в станицах зеленых. Проносились ветры буйные над волнами высокими, проплывали тучи грозовые над полями широкими, и не раз уже месяц ясный в светлую реку заглядывал, будто в зеркало.

Жил в ту пору у Тихого Дона казак Макар Бесслезный, ни молодой, ни старый, черную бородку носил да чуб казацкий. Остался казак с детства без отца, без матери, гнула его нужда в три погибели, крутила его беда мужичья, как каючок в коловороте, а никто у него слезу ни разу не видал. Назвали Макара за это Бесслезным. Может, и была у него другая фамилия, но так и остался он с этим прозвищем.

Бывало, поставит казак сети в Дону, ждет удачи рыбацкой, как ясного солнышка, а ночью налетит с моря ветер бесшабашный, засвистит, запляшет, закрутит волны на могучей реке – и снова тихо. Придет казак к Тихому Дону, глянет – ни рыбы, ни сетей. Только мокрые поплавки на легкой зыби у берега покачиваются, будто подсмеиваются. Покачает Макар головой, сдвинет густые брови, скажет:

– Эхма! Ну, ничего…

Казаку без коня, как рыбе без воды: ни туда, ни сюда. Долго Бесслезный копеечки собирал, немало мозолей на шершавых ладонях прибавилось – купил казак коня.

Поставил на баз, смотрит, радуется. Конь умными глазами на нового хозяина глядит, будто спрашивает: 'Ну как, заживем теперь?'

– Заживем! – смеется казак. – Здорово заживем!

Поехал как-то Макар Бесслезный на своей лодке сети ставить в Дону.

Заработался, не заметил, как ночь на Дон наползла, будто шапка на глаза.

'Ну что ж, – думает казак, – заночую на реке, дети дома не ждут'. Привязал лодку к камышам, поужинал и спать лег.

Утром просыпается, приезжает домой, смотрит – около его дома люди стоят, головы вниз опущены, будто похоронили кого-то.

Подошел Макар к дому, шапку снял, поздоровался:

– Здоровы будьте, станичники! Чего запечалились, будто коня у вас волки съели?

Молчат станичники…

Зашел Бесслезный на баз, глянул – сердце замерло: уздечка оборвана, на земле капли крови да клочки гривы длинной – вот и все, что от доброго коня осталось, от долгой мечты казачьей.

– Волки… – глухо сказал какой-то дед. Вытер казак шершавой ладонью вспотевший лоб, покачал головой, тихо проговорил:

– Эхма…

Потом помолчал немного и добавил:

– Ну, ничего…

И пошел к лодке сети сушить, будто ничего и не случилось.

А время над Тихим Доном плывет, как облака над землей. Не успел оглянуться Макар – уже седина в бороде появилась.

'Жениться надо, – думает казак, – а то так бобылём и состарюсь'.

Приглядел он себе казачку чернобровую, надел на ноги ичитки новые, пошел к невесте. Приходит, отцу-матери поклонился и говорит:

– Когда ветер по лесу гуляет, деревья друг о друга опираются: стонут, плачут, а не падают. Один каючок на Дону зыбью перекинет, а свяжешь два рядом – буря не возьмет. Одному человеку и в хате холодно, а двум друзьям и на морозе тепло…

Помолчал немного, чубом черным встряхнул, добавил:

– Отдайте за меня Оксану. Любить буду, жалеть…

– Что ж, – отвечают отец с матерью, – казак ты, Макар, неплохой, сердце у тебя доброе. Коль дочка не против – быть свадьбе.

А Оксане Макар давно люб был. Потупила она карие очи, улыбнулась ласково и сказала:

– Я согласна, родители…

Ну много ли времени прошло, мало ли, стали Макар с Оксаной жить- поживать, радость наживать. Родилась у них дочка, красивая, как утро над Тихим Доном, веселая, как песня соловьиная, ласковая, как волна донская в тихий вечер.

Радуется Макар счастью своему, не нарадуется. Седину из бороды, как сорняк, выдернул, моложе стал.

Вот поехал он как-то на ярмарку в своем каючке. Продал там осетров да сазанов, накупил дочке подарков – и назад. В небе звездочки начали загораться, месяц откуда-то выплыл. Волны ленивые о борт лодки плещутся, будто шепчут что-то.

Камыши в темноте тоже разговор затеяли:

'Мы, камыши, ш-ш-шум не любим…Ш-ш-шум, ш-ш-шум не любим…' Лягушка в камышах молчала-молчала, потом как закричит: 'К ва-а-ам, к ва-а-ам обр-ра-щаюсь я: не кр-р-ричите! не кр-р-ричите!'

И опять тихо.

Смотрит казак на небо, прислушивается ко всему, улыбается. За кормой светлые струйки воды мягко журчат, сонным голосом выговаривают:

'Хор-р-рошо на Дону веч-чер-ром… Хор-р-рошо'.

А вот и станица родная. На берегу плакучая ива листвой шелестит, где-то в саду какая-то пташка поет-распевает.

Привязал Макар лодку к деревянному мостику, вскинул на плечи переметную сумку с подарками и зашагал домой. Вдруг навстречу – мальчишка вихрастый.

Хотел мимо Макара проскочить, а тот поймал его за руку и спрашивает:

– Ты чего это по ночам шляешься?

Мальчонка глаза в землю опустил, нос рукой вытер и отвечает:

– На пожаре был, дядя Макар. Ой, беда-а…

Защемило сердце Макара, будто в кулак кто его сжал.

Бросил он переметную сумку на землю и побежал к дому.

Прибегает, а дома-то уже и нет. Одна труба печная торчит во дворе, да вокруг головешки догорают, Макар туда, сюда, где, спрашивает, Оксана с дочкой?

А казаки потупились, молчат. Потом вышел вперед дед старый, о палку оперся и сказал:

– Судьба твоя, Макар, такая: ты ее за рога, а она тебя – об землю… Мужайся, казак: нет больше твоей Оксаны, нету и дочки твоей любимой. Как уехал ты на ярмарку, случился пожар в твоем доме. Прибежали мы тушить, да не тут-то было: огонь лютует, будто раздувает его кто. Хотели в двери кинуться, а дом-то в это время и рухнул. Уж мы потом все разворушили, а Оксаны твоей с дочкой так и не нашли. Ох, беда…

Окинул Макар печальным взглядом пепелище, скрестил на груди руки, постоял-постоял и проговорил: