из кармана ордена, партбилет и положил на стол, так бережно, осторожно. Ну, думаю, все. И вдруг вижу – несут.

Он рассказывал неторопливо, подробно, радуясь, что все так прекрасно обошлось для него, и не замечая, что мне тяжело его слушать.

Это был почерневший от дыма бревенчатый дом с выбитыми окнами, выходившими в старый яблоневый сад. «Белегт» (занято) было написано на двери; женщина в подоткнутой юбке, стоя на крыльце, старательно смывала мокрой тряпкой острые буквы, и я вспомнила, что на всех домах, мимо которых мы проезжали, было написано «Белегт», «Белегт». Должно быть, немцы недавно ушли из этой деревни.

Забора не было, мы въехали прямо в сад, переломанный, с жалкими торчащими ветвями. Водитель сказал: «Кажется, здесь», и толстый военврач выбежал на крыльцо и вытянулся, приняв меня за начальство.

– Майор Репнин? Да, у нас, – сказал он.

За дверью слышались голоса, но все смолкло, когда я вошла и, ища Данилу Степаныча глазами, остановилась у порога. Он полусидел, откинувшись на подушку, бледный, с забинтованной головой и не очень удивился, увидев меня, хотя и узнал с первого взгляда.

– Татьяна? – слабым голосом спросил он. – Может ли быть?

Я подсела к нему.

– Она самая, Данила Степаныч.

– Вот видите, я же говорил, что мы еще встретимся. Помните, когда заходил к вам в Москве?

– Помню, Данила Степаныч. Ну, как вы?

– Хорошо. А теперь, когда вы приехали, – еще лучше. Татьяна, а может быть, это не вы?

– Я.

– Ну, тогда еще повоюем. А то лежишь и все думается: что, брат, кажется, худо? Гоняется костлявая и, кажется, догнала.

В комнате было душно, солнце ярко светило сквозь разбитые окна, и над Данилой Степанычем жужжали блестящие черные мухи. Я прогнала их, но они снова вернулись.

Раненые давно не смотрели на нас, а давешний толстый врач деликатно отвернулся, хотя ему хотелось – я это видела – поговорить со мной.

– Вот странно, Татьяна, вы явились, и я сразу почувствовал себя виноватым – не перед вами, конечно, а перед Машей. Но я, честное слово, не виноват. Если бы это зависело от меня, я бы ни за что не разбился. Тем более что это мне и не положено, Ведь я как-никак танкист, а не летчик.

Лучше бы он не шутил, лучше бы не улыбался так робко! Я тоже улыбнулась и встала, чтобы поговорить с врачом.

Данила Степаныч не вскрикнул, не застонал, когда солдаты переносили его в машину – не санитарную, а обыкновенную грузовую, покрытую натянутым на каркас полотном, в котором было слюдяное окошко. И потом, когда мы выехали и машину стало подбрасывать на неровных, уложенных из хвороста гатях, он молчал и только крепко сжимал мою руку.

– Вы расскажете ей, Татьяна? – Он сказал это громко и повторил, чтобы я не подумала, что он бредит.

– Кому?

– Машеньке.

– Вы ей сами расскажете.

– Хорошо, я сам. Но и вы.

– Непременно. Вы увидите ее прежде меня.

– Конечно. Но все-таки. Вы поможете ей?

– Полно, Данила Степаныч.

– И детям. Боже мой, детям.

Он сжал зубы, но не заплакал, а только скорбно покачал головой.

– Ладно. Где Андрей Дмитрич? На фронте?

Я ответила:

– Да.

– Я тогда в Москве его статью прочитал и потом все перелистывал газеты – не встречу ли снова?

– Он не писал последнее время.

– Не писал? Что вы так пригорюнились, Татьяна? Расскажите мне что-нибудь.

– Хорошо, Данила Степаныч.

Я сидела подле него на каких-то узлах, которые врач просил передать в санпоезд, и говорила, говорила без конца, – лишь бы он слушал меня, лишь бы не искажалось от боли белое, в наступившем полумраке, лицо.

Все темнее становилось в машине, должно быть, мы въехали в лес или наступил вечер, хотя трудно было представить, что стемнело так быстро. Наверное, я задремала, потому что равномерный грохот мотора превратился в шум воды, которая свивалась в закипающие белые бревна и катила их на скалы одно за другим. Это была Анзерка, Крутицкий порог, и Андрей, расстроенный, усталый, шел по высокому берегу, а я