– Эх, Татьяна Петровна! Хотите, я вам скажу, кто их сажает? Сам директор, собственной персоной. – Какой директор?

– Ну какой! Скрыпаченко.

– Зачем?

– Очевидно, для престижа, – сказал Виктор.

– Вы думаете, Витя?

– А почему бы и нет? Чего только не сделает подлец, чтобы оправдать свое существование.

– И такому человеку верят?

Все замолчали.

– Ладно, – нахмурясь, сказал Зубков. – Поговорим о чем-нибудь более веселом. Насчет Андрея Дмитрича – ясно. А как поживает его отчаянный брат?

– Почему отчаянный?

– Ну как же! Говорят, он кого-то увез?

Это были запоздалые отзвуки сплетни, распространившейся скоро после Митиного отъезда.

– Увез жену.

– Свою?

– Не люблю сплетен.

– Не сердитесь, дорогая Татьяна Петровна! Он ведь, в сущности, гусар, ваш Дмитрий Дмитрич. Свою жену может увезти всякий. А ему положено не свою, а чужую.

…'Банкет' наш шел к концу, уже выпили за Андрея и его успехи на медико-литературном фронте, за старика Никольского, наконец – последний тост – за тамаду Зубкова, когда вошел Коломнин, в шубе, бледный, с завязанным горлом.

Его встретили радостно: «А, Иван Петрович! Пришел все-таки! Товарищи, лечить его! Татьяна Петровна, у вас в доме есть перец?»

Коломнин снял шубу и примостился с краешка на диване. Я тревожно взглянула на его усталое, морщинистое, исхудавшее лицо, на сгорбленные плечи, на всю его тощую, словно вогнутую, фигуру. Он ответил тревожным, неуверенным взглядом.

– Иван Петрович, что случилось?

– Мне звонил Преображенский.

Это был заведующий отделом бакинститутов Наркомздрава.

– Он говорит, что в «Британском журнале экспериментальной патологии» появилась заметка о новом средстве против раковых осложнений.

– Ну так что же?

– Пенициллин, препарат из плесневого грибка. По некоторым признакам напоминает наш.

– Не может быть!

– Крамов вернулся из Англии. Он настаивает, чтобы мы немедленно приобрели патент. Завтра он будет разговаривать об этом с наркомом. Вы понимаете, что это значит, Татьяна Петровна? Да почему же мы шепчемся? – вдруг спросил он, растерянно улыбнувшись.

– Не знаю. Товарищи, минуту внимания!

К вечеру подморозило, я открыла окно перед сном, и сухой еще совсем зимний воздух вошел в комнату, точно сказал: «Здравствуйте. Вот и я!» Но когда я легла, далекий отчетливый стук послышался в ночной тишине. Это весенняя капель начала свою беспокойную песню.

Что же произошло? Мысль, которой были отданы годы труда, к которой я возвращалась, как бумеранг, – кажется, так определил мое' пристрастие Крамов, – мысль, поразившая меня еще в те далекие годы, когда я впервые увидела на окне у Павла Петровича старые, позеленевшие от плесени ломтики хлеба и сыра, эта мысль больше не принадлежала ни мне, ни ему.

Заметка, напечатанная в «Британском журнале экспериментальной патологии», была подписана тремя именами. Одно из них было знаменитое – Александр Флеминг.

«Тук, тук, тук», – неторопливо стучит капель, и в этот важный, равномерный стук вдруг врывается быстрая, шаловливая поступь. Это тающий ледяной великан шагает по Серебряному переулку, а впереди – «тук, тук, тук» – бегут его маленькие шаловливые дети. «Опоздала», – стучит великан-капель, и дети повторяют дразнящими голосами: «Опоздала, опоздала!»

Да, опоздала. Ну что ж! Ничего не поделаешь. Вот теперь будет в жизни и это. И нужно постараться уснуть, потому что для разговора с Крамовым нужна ясная голова, очень ясная, а в том, что нарком вызовет его, можно не сомневаться.

«Тук, тук, тук», – стучит капель. По всему переулку стучит капель, уходя все дальше и дальше, и вдруг сосулька падает и разбивается о мостовую с нежным, далеко разносящимся звоном. Мартовский ветер гуляет по городу, раскачивает кроны еще черных деревьев, гудит в дымоходах. Светает? Да, кажется. Какая длинная бессонная ночь!

– Соображения материальные нас в данном случае не остановят. Речь идет о реальной помощи раненым бойцам – этого, Татьяна Петровна, золотом не измеришь. Так что предостерегать от подобных трат не приходится.