Андрей в темноте нашел и поцеловал мою руку.

– Что тебе пишет Заозерский?

– Он пишет, что рассказал академику Никольскому о моих светящихся вибрионах.

– И что сказал Никольский?

– Что я молодец.

– Ты, кажется, спишь?

– И не думаю.

– Не спи, пожалуйста. А то и я засну, – сонным голосом сказал Андрей. – И мы уедем черт знает куда.

– Зажечь свечу?

– Нет.

– Сказать, что я люблю тебя?

– Да.

Мы разговаривали, пока я все-таки не уснула, положив голову на его широкую руку.

…В Аскании мы позавтракали у ларька арбузом с белым хлебом, и это было так вкусно, что я забылась и облизала пальцы – поступок, о котором я пожалела, потому что Андрей потом издевался надо мной целый день.

Главный дом заповедника был очень нарядный – белый, с просторным крыльцом. В глубине двора стояли хозяйственные постройки под белыми черепичными крышами, отделанными по краям белой же узорной черепицей. Вдоль газона, засеянного перед главным домом, росли какие-то невысокие круглые густые деревья, и все вместе производило впечатление чистоты и уюта.

– Вот бы дали нам комнатку в этом доме, – сказал, поднимаясь по лестнице, Андрей.

– Ну, а это уже просто как в сказке «Три желания», – сказал он через четверть часа, когда завхоз дал нам маленькую, но светлую комнатку именно в этом доме.

Еще в поезде он вспомнил, что асканийские зоологи поставили перед собой задачу вывести зубробизонов, и теперь с таким азартом принялся объяснять мне тонкости этой задачи, что продолжал говорить, даже когда, переодеваясь, я выставила его в коридор.

Но вот мы пошли в асканийский парк. Что это был за великолепный, тенистый, просторный парк! И что за наслаждение было бродить по нему с Андреем, который рассказывал об Аскании интересно, подробно, как будто прожил в ней всю свою жизнь!

– Прочел одну-единственную книгу, – смеясь, ответил он. – И притом детскую. Издание Детгиза.

Но о научной работе в Аскании, которую он обрисовал со знанием дела, ведь не мог же он прочитать в детской книге?

– А это другой источник. Здесь в прошлом году работал Ковшов. Слышала о Ковшове? Превосходный зоолог. Мне о нем много рассказывал Митя.

– Вот хорошо, что ты заговорил о Мите, – сказала я спокойно. – Как он?

– Я его не застал в Москве. Он в Ялте. Заедем отсюда в Ялту?

– С удовольствием. Мне очень хочется его повидать.

– Мама была одна, так что я знаю о нем только с маминых слов. В общем, она огорчается.

– Почему?

– По многим причинам. Она считает, например, что он мог бы иногда ложиться раньше, чем в три часа ночи.

– Много работает?

– Очень.

– Жена с ним?

– Да, к сожалению.

Когда Андрей сердился, он начинал немного косить. Косил он и сейчас, без сомнения потому, что я заговорила о Глафире Сергеевне.

– Беда мне с ним, – сказал он, вздохнув. – Митя умен, честен, талантлив. Как не чувствовать эту душевную пустоту, эту ложь – ведь она лжет ему на каждом шагу! Как не видеть, что она просто ставит на него, как ставят на карту?

– Он видит, и чувствует, и понимает все это в тысячу раз больше, чем ты.

– Ты думаешь? Тогда почему же…

– Потому что он любит ее.

Андрей пожал плечами.

– Это не любовь, а болезнь воли. Любить такую женщину – это значит любить самые темные стороны собственной души.

Мне вспомнилась Глафира Сергеевна, пополневшая, с тяжелым, исподлобья, взглядом, и рядом с ней – Крамов, вежливый, бледный, в прекрасно сшитом костюме, под которым чувствовались узкие плечи, тонкие ноги.