был объявлен конкурс.
Андрею показался странным этот поступок, на который я решилась после долгих сомнений. 'Ты бросаешь своего руководителя и у него же просишь, поддержки, переходя к другому? – написал он. Но я знала душевную широту Николая Васильевича и была почти уверена, что он не рассердится на меня. Так и вышло. Дело облегчилось тем, что Николай Васильевич был консультантом Института биохимии микробов и обещал присматривать за моей работой.
– Ну что, пошли к директору, Таня? – усмехаясь и теребя бородку, спросил он. – Страшно, а?
– Нет. Я не из пугливых.
– Да и я не из пугливых! А как увижу его пресветлые очи, ей-богу, так и тянет сказать: «С нами крестная сила!»
И, приняв серьезный, озабоченный вид, он повел меня к директору института, который – это сообщил нам тот же Илья Терентьич – только что прошел в свой кабинет.
Несколько дней тому назад я видела Крамова на конференции. Но то была мимолетная встреча, когда он сказал мне несколько любезных слов и ушел. Совсем другое было сейчас, когда, пожимая мою руку своей маленькой, со слабыми пальцами, почти детской рукой, Крамов внимательно всматривался в меня… Совсем другое!
– Приветствую вас, Татьяна Петровна! Как говорится, в добрый час, в добрый час! Николай Васильевич, вы еще не познакомили Татьяну Петровну с Лавровым?
– Нет.
– О, тогда это сделаю я. Но сперва мы поговорим, не правда ли?
– Да, вы поговорите, а я пойду, – сказал Николай Васильевич.
– Уже? А я полагал, что вы поможете мне, так сказать, войти в научную биографию Татьяны Петровны.
– Да какая там особенная биография, – вдруг с досадой сказал Николай Васильевич. – Способный человек, вот и все!
Он помрачнел, едва мы вошли, и так по-детски насупился, что как я ни была взволнована, но едва удержалась от улыбки.
Крамов проводил его и вернулся.
– Я читал ваши рекомендации, Татьяна Петровна, – начал он, предложив мне сесть и сам садясь в удобное, красивое кресло. – Доклад ваш на съезде я тоже слышал и, должен сознаться, был поражен…
Это была его манера – оборвать на полуслове, а потом кончить фразу совершенно иначе, чем ждет собеседник. Тогда я не знала этой манеры и наивно решила, что Крамов поражен значением моего открытия для советской науки.
– …тем, что вам удалось сделать такую тонкую работу на сельском участке.
Я ответила, что в этом нет ничего особенного, поскольку зерносовхоз, в котором я работала, располагает хорошей лабораторией. Это было верно только наполовину! Но удивление Крамова по поводу сельского участка не понравилось мне.
– Мне кажется, что у вас благодарная тема. А вы не думаете, Татьяна Петровна, что причина реакции, которую вы получили…
И Крамов в две минуты набросал план серии опытов, которыми можно было проверить его мысль. Я попросила разрешения записать – все это было для меня совершенно ново. Он любезно протянул мне карандаш и бумагу.
– Ведь вы, кажется, занимались у Николая Васильевича еще в Ленинграде?
– Да.
Я рассказала – очень кратко – о своей работе над дифтерийной палочкой, упомянув, что одновременно со мной на кафедре работал Рубакин.
– А, Петр Николаевич? – живо сказал Крамов. – Так вы знакомы?
– Со студенческих лет.
– Вы знаете, он теперь работает в нашем институте!
– Да. Я искала его на конференции, но мне сказали, что он заболел.
– У него был грипп. Но сегодня он уже вернулся к работе.
Это было сказано с удивившим меня оттенком значительности.
– Вы еще не виделись с ним?
– Нет.
– Непременно зайдите.
Право, можно было подумать, что лохматый, добродушный Петя Рубакин, которого в Ленинграде можно было ночью поднять с постели, чтобы узнать, чем истинная дифтерийная палочка отличается от ложной, в глазах Крамова представлял собой нечто совершенно другое и гораздо большее, чем в моих!
Разговаривая, мы спустились в первый этаж, который был не в пример скромнее второго, и по узкому цементированному коридору прошли в небольшую лабораторию. За столом, горбясь над микроскопом, сидел высокий человек лет сорока пяти, крепкий, костлявый, с лысой, чистой, как слоновая кость, головой.
Крамов поздоровался с ним очень вежливо, но с тем неуловимым оттенком пренебрежения, который не только не мешал этой вежливости, но как бы подчеркивал ее, – это тоже было его манерой.