характер расставания в этих своеобразных обстоятельствах, — доверился Вашингтон конгрессу, — не поддается описанию».
Только 25 ноября 1783 года немногочисленные отряды континентальной армии вступили в покинутый англичанами Нью-Йорк. Они, наступая на пятки английскому арьергарду, медленно проходили по пустынным улицам: пришедшие в запустение дома, нет заборов, сараев, все давным-давно пошло на топливо. В гавани — мачты британских судов, у берега маячат баркасы. Вашингтон, величественный и гневный, обозревал с берега ненавистных врагов. Помрачневший адъютант доложил соображения о самой вероятной причине, почему переполненные баркасы болтаются у берега: американцы никак не могут поднять звездное знамя на флагштоке, что над фортом Джордж. Ретивые янки, пытавшиеся подняться по шесту с символом великой победы, неизменно скатывались вниз и постыдно шлепались на землю. На баркасах и кораблях улюлюкали: королевские солдаты, решившись зло подшутить, от души намылили шест. Наконец принесли кошки, умелец влез вверх, и пронизывающий ветер развернул звездное знамя. Рявкнули пушки — 13 залпов в честь освобождения от ига.
В обнищавшем городе устроили праздник — взлетали и лопались ракеты, били в барабаны, размахивали флагами и, конечно, пили. 4 декабря в таверне «Франсес» Вашингтон попрощался с армией, ее символизировала группа офицеров. Проводить Вашингтона в таверну сошлись три генерал-майора из двадцати девяти, один бригадный генерал из сорока четырех. Правда, штаб, адъютанты и ближайшие друзья были представлены почти полностью. Генерал поднял чашу: «С сердцем, полным любви и благодарности, я прощаюсь с вами. Молю, чтобы в будущем жизнь ваша была так зажиточна и счастлива, как были славны и честны ваши прошлые дни». Рука, державшая сосуд с приличным вином, заметно дрожала. Они все по очереди подходили к нему, прощальное объятие и прикосновение губами к выбритой щеке. Собрание «было слишком трогательным, чтобы затянуться». Генерал вышел, ударили барабаны — жидкий строй солдат. Ветераны наконец познали воинский артикул, они лихо поворачивались на каблуках и не сталкивались штыками. Подвыпивший Штебен сиял. Вашингтон сел на барку и отправился сдавать дела конгрессу.
До Аннаполиса, где тогда заседал конгресс, герой добирался почти три недели: задерживал блестящий прием во всех городах. Издававшаяся в США «Роял газетт» писала о планах туземного Цинцинната: «В Аннаполисе он вручит прошение об отставке командующего армиями Америки, вверенными ему континентальным конгрессом, затем Его Светлость проследует в свое имение, именуемое Маунт- Верноном, в Вирджинии, повторяя пример своего кумира, добродетельного римского полководца, который, одержав победу, покрытый славой, оставил военный лагерь и ушел от общественной жизни otium cum dignitate».
В беспомощном конгрессе процедурой прощания с полководцем стремились компенсировать иллюзию власти. Законодатели заранее надулись спесью и посему постановили: секретарь вводит генерала в зал и усаживает. После внушительной паузы президент изрекает: «Сэр, конгресс США готов выслушать ваше сообщение». Засим генералу надлежало встать, поклониться, а государственным мужам в ответ только поднять шляпы. По вручении отставки генерал еще раз кланяется, а члены конгресса еще раз прикасаются к шляпам. С этим генерал удаляется.
Намеченная процедура была точно воспроизведена на заседании конгресса 23 декабря. Лишь непредвиденное отступление — генерал, державший в правой руке листок с речью, сначала не мог прочитать ее, буквы прыгали перед глазами. Пришлось левой рукой подхватить подрагивавшую правую. Вашингтон сказал десяток сдержанных фраз, отняв три с половиной минуты у конгресса.
Только что избранный президентом конгресса Т. Миффлин, бывший генерал-квартирмейстер армии, интриган и казнокрад, естественно, не экономил время конгресса. Он разразился трескучей речью, адресованной к «отдаленным векам». Миффлин, между прочим, сказал: «Вы не прекращали борьбы, пока наши Соединенные Штаты с помощью великодушного монарха и его народа не сумели, осененные благим провидением, закончить войну в условиях свободы, безопасности и независимости, и по случаю этого счастливого события мы все шлем вам самые искренние поздравления».
Под военными делами подведена черта, оставалось подбить финансовый баланс. Вашингтон представил счет казначейству — 8422 фунта 16 шиллингов 4 пенса. В эту сумму он исчислил свои «законные расходы» за восемь лет служения родине. Переведенные на стабильные доллары расходы Вашингтона составили 64 315 долларов, каковые были возмещены ему конгрессом.
Министерство финансов США только в 1833 году опубликовало впервые составленную Вашингтоном роспись расходов, занявшую 66 страниц. С тех пор педантичные подсчеты генерала служат неиссякаемым источником для юмора. Он включил в расходы, например, оплату шести поездок Марты к армии в два конца и один раз в один конец, что определил в 1064 фунта 1 шиллинг. Вашингтон объяснил: «хаотическое состояние наших общественных дел» вынудило его «откладывать посещение семьи, которое я планировал каждый год между окончанием одной и началом другой кампании, и, следовательно, этот расход вытекает отсюда и является результатом моего самоограничения», поэтому «он является моим собственным».
Эти и иные траты, отвечавшие этике XVIII века, изумляют людей нашего времени. Насмешники из журнала «Плейбой» ознаменовали очередной год рождения Вашингтона — 1970-й большой статьей в февральском номере журнала, в которой со смаком прочитали расходы Вашингтона статья за статьей. «Типичная неделя (1–7 декабря 1775 года) в борьбе мятежников против британской тирании: слугам... 234 доллара, за стирку... 127 долларов, парикмахеру за бритье... 175 долларов. Очевидно, только после Американской революции о войне стали говорить как об аде». Или: «Каждый знает, в каких условиях зимовали солдаты революции в Вэлли-Фордж. Рассказывают, что было так холодно, что солдаты могли согреться, только ворча по поводу 80 вшивых долларов, которые им платили ежемесячно. Генерал Вашингтон даже роздал свои одеяла, их стоимость, возможно, включена в счет. Но больше, чем одеяла, сердца рядовых согрела бы запись их вождя от 29 января 1778 года: «Капитану Гиббсу... на расходы по домашнему хозяйству 2000 долларов». Они согрелись бы еще больше, если бы знали, что 2000 долларов покрыли скромное существование генерала как раз за месяц».
Что спрашивать с зубоскалов из «Плейбоя»? Фактом все же остается, что вирджинский плантатор послужил государству рассудительно. Он избежал судьбы многих товарищей по оружию, обнищавших в годы, когда они отстаивали свободу. Тем не менее, представив счет конгрессу и погасив его, Вашингтон сокрушался: «Из-за спешки и сложности подсчетов (иначе я никак не могу объяснить дефицит) ...за многое я не получил сполна».
Рождество 1783 года в Маунт-Верноне... Начиналась мирная жизнь. Оглушительная после шума военного лагеря тишина. Он рвался к ней и почти с ужасом внезапно осознал, что мысли о мирке плантации не поглощают энергию мозга, восемь долгих лет перегруженного тысячами дел, малых и больших. Частный гражданин не считал себя мельче вчерашнего прославленного полководца и коль скоро не мог по должности размышлять о судьбах страны, то стал обдумывать смысл собственной жизни вообще. Что тлен, а что истинно.
Те, кого он знал в плоти и крови, ближайшие соратники огненных лет в уединении кабинета Маунт- Вернона, виделись тенями, гонимыми беспощадным ветром времени. Вот и Лафайет, погостив неделю, уехал туда, за океан. Вслед маркизу летит письмо: «В миг расставания нашего, по пути домой и каждый час с тех пор я испытываю любовь, уважение и привязанность к тебе, рожденные годами, нашей дружбой и твоими достоинствами. Когда наши кареты разъехались, я все спрашивал себя — что, я видел тебя в последний раз? И хотя мне хотелось сказать „нет“, мои страхи говорили „да“! Я припомнил дни моей юности и вижу — их не вернуть. Теперь я спускаюсь с горы, на которую карабкался пятьдесят два года, и, хотя бог наделил меня крепким сложением, в нашей семье не заживались на этом свете. Думаю, что вскоре буду навеки замурован в чертогах моих отцов. Мысли эти сгущают тени и окрашивают в печальные тона как всю картину, так и мои перспективы еще увидеться с тобой».
Предчувствия не обманули старика. Только через сорок лет Лафайет, сам старик, выбрался в Америку и, обливаясь слезами, стоял у могилы своего друга и героя, шепча бескровными губами: «Я помню, я помню...»
В Маунт-Верноне Вашингтон снова был бок о бок с Мартой. Она была достойной спутницей жизни Отца Страны, но с пугающей очевидностью он видел, что после смерти сына никто не мог заполнить ее сердца. Герой Америки рассеял врагов, а в этом был бессилен. Унизительное открытие. Ему казалось, что Марта