Вздохнув, Вашингтон развернул лист бумаги и сказал, что прочтет письмо от члена конгресса, в котором сообщается, что намерены сделать для армии. В зале притихли. Вашингтон поднес к глазам лист бумаги и запнулся. Он не мог читать. Генерал пошарил в карманах и вынул то, что видели у него самые близкие, — очки. Водружая их на носу, он невыразимо жалко и в то же время по-домашнему произнес: «Джентльмены, позвольте мне надеть очки. Ведь я не только поседел, но почти ослеп на службе родине».

Была ли сцена подготовлена сознательно или получилась экспромтом, не имеет значения — настроение зала изменилось в мгновение ока. Некоторые расплакались, другие кусали губы, пытаясь сдержаться, и почти все с любовью смотрели на генерала. Вашингтон спокойно прочитал письмо и, поняв, что битва выиграна, раскланялся и ушел. Заводилы попытались было вернуться к обсуждению обращения, но тщетно. Была внесена и принята резолюция благодарности Вашингтону за мудрый совет. Офицеры разошлись очень гордые собой — они, вняв внушению любимого вождя, не вступили на тропу греха.

Выступая против союза армии с финансовой общиной, Вашингтон правильно заподозрил то, что выяснили американские историки только в середине XX века. Денежный кризис сознательно усугублялся банкирами, надеявшимися, что доведенная до отчаяния армия обеспечит интересы всех кредиторов, с ними рассчитаются по нарицательной стоимости обязательств конгресса, а они были скуплены по дешевке. Тогда в руках банкиров окажутся внушительные средства для инвестирования. Вашингтон с отвращением писал, что по замыслу Гамильтона и Моррисов на армию возлагается «роль заурядной марионетки для создания континентальных фондов», которые уплывут в карманы менял и ростовщиков. С ними плантатору было не по пути.

В доверительном порядке он сообщил Гамильтону, что «армия... орудие, с которым играть опасно». Если конгресс не изыщет способа компенсировать офицеров и солдат, они обратятся прямо к властям штатов и будут добиваться удовлетворения своих требований у них. Быстрые разумом Гамильтон и его друзья-финансисты без труда могли предвидеть результаты — они оказались бы у разбитого корыта, ибо в этом случае обязательства конгресса вообще никогда не были бы погашены. Так рассуждали за кулисами, публично Вашингтон облек весьма прозаический спор в термины сентиментальной риторики, свойственной веку.

В письме к конгрессу, отправленном через несколько дней после памятного собрания в «Храме», Вашингтон, процитировав анонимное обращение (только что отвергнутое им самим перед офицерами), закончил: «Тогда (если требования не будут удовлетворены. — Н. Я.) я узнаю, что значит неблагодарность, тогда я познаю то, что омрачит мою жизнь до последнего дня. Но я не опасаюсь этого. Страна, спасенная их оружием от катастрофы, никогда не оставит неоплаченным долг благодарности». Он писал и отдельным членам конгресса, и все о том же. Коль скоро наличных денег нет, нужно выдать офицерам и солдатам сертификаты. В том, что уготовано их держателям, он не заблуждался — «в любом случае они тяжко пострадают, ибо нужда заставит их расстаться с сертификатами по той цене, которую им дадут, насколько они окажутся в лапах бесчувственных алчных спекулянтов, достаточно показывает прошлый опыт».

В конце мая конгресс решил вместо ранее обещанного пожизненного обеспечения офицеров половинным содержанием дать им возмещение в размере оклада за пять лет службы, а солдатам за три месяца. Вопрос о погашении задолженности должен был быть решен позднее. Это далеко не удовлетворило армию, многие офицеры сожалели, что поддались обаянию Вашингтона и оставили мысль вырвать уступки у конгресса под угрозой силы. Недовольство спорадически прорывалось, в июле пенсильванские части, расквартированные в Филадельфии, снова взбунтовались, заставив конгресс бежать в Принстон.

Не разглядев, что Вашингтон намертво сопротивлялся попыткам облечь его в тогу диктатора по очень веским причинам — плантатор не хотел, чтобы банкиры за широкой спиной генерала обделывали свои грязные дела, — Нокс и Штебен все же соблазняли его короной. Предложение, конечно, не прошло, тогда в один прекрасный день они явились к главнокомандующему с документом, который он не мог не одобрить, — уставом «Общества Цинцинната». Оно должно было объединить всех бывших офицеров континентальной армии в интересах «национальной чести, так необходимой для будущего счастья офицеров и достоинства американской империи». Членство в нем было наследственным, а пожизненными почетными членами могли быть политики и дельцы. Вашингтон стал президентом «Общества Цинцинната». Вероятно, его привлекала ассоциация с великим Римом и практические соображения — общество, как думал Вашингтон, явится своего рода филантропической организацией, заботящейся о нуждающихся отставных офицерах.

Создание «Общества Цинцинната» вызвало политический скандал. Д. Адамс и Т. Джефферсон объявили его «подрывным», легислатура Массачусетса осудила его, а штат Род-Айленд пригрозил лишить членов общества избирательных прав. Уже в 1784 году наследственный принцип был отменен, обществу было запрещено вмешиваться в политику.

Планы превратить Вашингтона в диктатора или монарха рухнули по многим причинам. Те, кто вынашивал их, не видели реальных противоречий между плантаторами Юга и торгово-промышленными кругами Новой Англии. Для Вашингтона, тысячами нитей связанного с Вирджинией, было ясно как день: диктатура была бы фикцией, удобной только для банкиров и дельцов. Они держали бы в руках «диктатора» и проводили через него политику, которая не отвечала бы интересам плантаторов, означала бы их эксплуатацию, не меньшую, чем недавнее владычество Британии. Юг оказался бы в финансовой кабале у Новой Англии.

В годы войны за независимость Вашингтон убедился, что трудности врага проистекали, помимо прочего, из очевидного обстоятельства — в США не было центра, сокрушив который можно было положить конец сопротивлению. Допустим, Вашингтон уступил бы настояниям жаждавших диктатуры и повел армию добывать для него тогу или корону. Тогда трудности, с которыми последовательно встречались все английские командующие, обернулись бы против него. Даже взяв столицы всех тринадцати штатов, он не подавил бы сопротивления, которое неизбежно усилилось бы, ибо в дело вступили демократические силы страны. Водораздел между теми, кого стали называть федералистами и поборниками прав штатов, грубо отражал политическое размежевание между консерваторами и радикалами. Этот конфликт Вашингтон старался приглушить как мог на протяжении всей войны, теперь бы он вспыхнул с громадной силой. США погрузились бы в трясину гражданской войны, а разделенные штаты могли бы стать добычей враждебной Англии и союзных Франции и Испании.