Вас — если у Вас есть хоть капля любви к родине, заботы о самом себе или потомках, наконец, уважения ко мне, — изгоните эти мысли из своей головы и никогда не высказывайте ни от своего, ни от чуждого имени взгляды такого рода».

Экскурс Никола в сферу высшей политики был неуклюжим по сравнению с тонкой паутиной, которую плели вокруг Вашингтона люди первого положения в стране, стоявшие также за диктатуру. В застольных беседах, переписке постепенно выкристаллизовывался план объединить всех недовольных бессилием конгресса. Оба Морриса бредили созданием ассоциации кредиторов. В лагере Вашингтона на Гудзоне генералы Гейтс и Нокс охотно соглашались с тем, что армия займет видное место среди должников конгресса и, конечно, рассуждая пока абстрактно, сумеет найти средства для взыскания долгов. Александр Гамильтон быстро выдвинулся как главный оратор и душа движения. Зная Вашингтона, он понимал, что генерала трудно заставить сесть на белого коня и повторить путь Цезаря во главе бунтовщиков против законной власти, но что, если изобразить ему диктатуру как лучший способ защиты страны?

В новейшей научной биографии Вашингтона Т. Флекснера (1968 год) проблема этого движения рассматривается, пожалуй, в уместных терминах: «Такой союз между деловыми кругами и озлобленной армией в интересах дела, которое можно было представить в терминах патриотизма, обеспечения прав бедного солдата и установления порядка, современный читатель назвал бы идеальным трамплином для фашизма. В XVIII столетии фашизма не знали, но помнили о примере Древнего Рима. Моррис писал одному из активных деятелей революции, Джону Джею: «У армии в руках меч. Вы знаете достаточно историю человечества, чтобы понять больше, чем я сказал, и, возможно, больше, чем они думают». Вероятно, зная о судьбе обращения Никола, сторонники диктатуры держали Вашингтона в неведении о своих планах, надеясь поставить его перед выбором — либо возглавить движение, либо уступить место другому. Последнее заранее сбрасывалось со счетов — предполагалось, что Вашингтон никогда не откажется предать принципы, ради которых велась война, только нужно исподволь влить в них новое содержание.

Пока плелась, расширялась и углублялась интрига, Вашингтон вел себя как простодушный солдат. В тысячный раз он жаловался в Филадельфию на стесненные обстоятельства армии. Пришли в Ньюбери из Вирджинии и ушли французы (в конце 1782 года Рошамбо со своими войсками покинул США). Союзные офицеры обменивались визитами — французы обильно угощали гостей, вокруг было всего много, были бы деньги. Когда французские офицеры посещали своих американских коллег, возмущенно уведомлял Вашингтон конгресс, хозяева могут предложить только «вонючее виски, и то не всегда, и кусочек мяса без овощей». Кожей ощущая растущее озлобление армии, Вашингтон отказался от давнего намерения отдохнуть в Маунт-Верноне и остался зимовать в Ньюбери. С трудом он уговорил Марту, все еще оплакивавшую сына, приехать к нему.

Долгие зимние вечера Вашингтон коротал с генералами и офицерами у пылающего камина. Они чувствовали себя отрезанными от мира, редкий посетитель или письмо приносили известия, неполные и часто непонятные, все о том же — о мирных переговорах в Париже. Вашингтон мыслями уже был в Маунт- Верноне, требуя от управляющего подробных отчетов о плантации. Тот не торопился с ответами. В тяжких раздумьях о будущем Вашингтон сделал ему резкий выговор: «Не воображайте, что все побочные занятия моего общественного долга, пусть большие и трудоемкие, сделали нас полностью безразличными к единственному средству (плантация) обеспечения меня и моей семьи средствами к жизни».

6 февраля 1783 года в лагере устроили парад и фейерверк, отметив пятую годовщину союза с Францией. Вашингтон отпустил оставшихся пленных. Марта, тронутая их изможденным видом, раздавала гроши, велев им «идти и больше не грешить». Пленные целовали ей руку и призывали благословение бога на «леди Вашингтон». Обычный военный быт, а события назревали.

В середине февраля курьер привез письмо из Филадельфии, подписанное Гамильтоном. Он уведомлял, что «состояние наших финансов никогда не было более критическим», конгресс «руководствуется не разумом или предвидением, а обстоятельствами» и ни на что не способен. Армия должна сама заботиться о своем пропитании, а по заключении мира еще и «обеспечить справедливость себе». Витиевато рассуждая, Гамильтон предлагал, чтобы армия «умеренно, но твердо» выдвинула свои требования. Основное, к чему клонил Гамильтон: армия должна сотрудничать «со всеми разумными людьми» во введении системы федерального налогообложения, ибо «только оно способно по справедливости удовлетворить кредиторов Соединенных Штатов... и обеспечить будущие нужды правления». Гамильтон, разумеется, заверял, что «армия составляет самых достойных кредиторов», и предлагал назначить Нокса представителем Вашингтона и армии среди них. В письме разъяснялась и роль Вашингтона. «Трудность заключается в том, как сдержать недовольную и страдающую армию в рамках умеренности. Это должно сделать влияние Вашей Светлости», взяв на себя «направление» армии. Письмо, предупреждал Гамильтон, является конфиденциальным.

Вашингтон получил еще письма из Филадельфии от различных деятелей с теми же идеями. В лагерь приехал генерал-адъютант полковник Стюарт, заверивший Вашингтона, что, если дело дойдет до вооруженной схватки, гражданские кредиторы все до одного выйдут в поле бок о бок с солдатами. Вашингтон, по собственному признанию, «многие часы размышлял... над трудным положением, в которое я попал как гражданин и солдат». 4 марта он ответил Гамильтону, указав на крайнюю опасность вверять снабжение армии в ее собственные руки: «Такая мера будет иметь фатальные последствия, ныне это приведет к беспорядкам и кровопролитию. Это ужасно! Бог не допустит нас до этого!» Хотя Вашингтон и уповал на бога, со своей стороны, он мягко дал понять, что не годится для предложенной роли. Он нашел выход — пусть члены конгресса разъедутся по штатам и убедят легислатуры раскошелиться.

Тогда сторонники сильного человека решили припереть упрямца к стене — 10 марта в лагере было распространено анонимное обращение к офицерам собраться всем на следующий день и выработать коллективные требования конгрессу. Вслед за этим призывом был распространен еще один документ, сильно и красноречиво написанный. Обращения напоминали памфлеты, которые совсем недавно поднимали американцев на войну за независимость, стоило подставить «конгресс» вместо «министерства», и тождество было полным. Дав впечатляющее описание бедствий армии, автор (Армстронг, адъютант Гейтса) спрашивал: что, после войны с роспуском армии «можешь ли ты влачить нищенское существование и прожить остаток прежней славной жизни на средства благотворителей? Если можешь — иди, подвергайся издевкам тори и презрению вигов. Будь смешным и — что еще хуже — вызывай жалость мира. Иди умирать с голода и в забвении». Есть другой выход — если придет мир, не распускать армию до удовлетворения всех требований, если война, «то под командованием нашего прославленного вождя отойдем куда-нибудь в незаселенную местность и там, в свою очередь, будем смеяться, видя, как они (конгресс) перепуганы».

Обращения были проявлением мятежа. Вашингтон, прочитав их, не запретил предложенного собрания, а велел оповестить, что 15 марта в «Храме» (громадном деревянном зале, построенном для церковных проповедей по воскресеньям и танцев в остальные дни) желающим слушать будет доложено, что конгресс делает для армии. Он сообщал, что сам не будет присутствовать на собрании.

В назначенный день «Храм», где могла поместиться целая бригада, был набит до отказа возбужденными офицерами. Председательствовал Гейтс. Только хотели открыть собрание, как неожиданно появился Вашингтон. Гробовая тишина, все опешили, но ненадолго. Впервые с вступления в командование армией он увидел поголовно враждебные лица. Вашингтон, «заметно взволнованный», произнес речь, которая не продолжалась и двадцати минут. Он осудил призыв обращения — «либо бросить родину в самый тяжкий час, либо повернуть оружие против нее — очевидно, такая цель предложения автора, если не удастся заставить конгресс быть всегда послушным». С оттенком софистики Вашингтон заметил: «Возможно, джентльмены, неуместно в моей речи к вам упоминать об анонимном произведении... Что касается совета автора подозревать любого выступающего за умеренные меры и сдержанность, я отвергаю его... Если препятствовать выражению мнения по вопросу, который может иметь самые серьезные и мрачные последствия, касающиеся всего человечества, тогда нам бесполезен разум. Тогда можно отнять свободу речи и нас, глухих и немых, поведут как овец на бойню».

Он показал себя опытным оратором — заранее похвалив собравшихся за отказ последовать за автором обращения, заключил: «Благородство вашего поведения даст возможность потомкам сказать о вашем великолепном примере человечеству — если бы не было этого дня, мир никогда бы не увидел высшей степени совершенства человеческой натуры». Вашингтон закончил, внимательно осмотрел зал. Слушатели ерзали на местах, переговаривались, но на него по-прежнему смотрели враждебные лица. Офицеры за годы войны были сыты риторикой, прошло время самых великих слов.