ей тайну своего тихого веселья и плакучей печали.
Выехав к предгорью, она остановилась. Отсюда хорошо были видны темный тугай, вспененные извивы протоков, пестрые полосы и клинья полей, в отдалении — безмолвный аил с шиферной крышей школы. Разнотравье с луговыми цветами звенело кузнечиками и маленькими птахами; по предгорью вместе с ветром ходил свежий дух сенокоса.
«Будь счастлива, Торайым!» — словно шептали ей цветы.
«Будь счастлива!» — пели птахи.
«Пусть не стареет твое счастье!» — гудели лиловые горы — извечные свидетели первой любви.
И в ней горело пламя, которое когда-то ночью озарило красную скалу.
В стороне от аила белела мельница. Её мельница… А правее поблескивало озеро. Всего озера не было видно; из-за холма выступал только его краешек, похожий на отбитый от зеркала осколок.
Когда стемнело, вернее, наступил освещенный лишь звёздами вечер, Дулат подошел к озеру, постоял у берега, глядя на воду — ему было странно видеть эту спокойную гладь, — потом присел на травянистом взгорке. Лес, подступавший к озеру, тёмнел в глубине, как тихий омут. Темная глубина леса, темно-синяя глубина озера… Но нет, в озере, в самой бездонности, появилась луна, которая поблескивала, как начищенная серебряная чаша. Озеро засветилось, и от этого казалось, что луна — та, на небе, посылала весь свой свет только на это озеро.
На краю леса хрустнула ветка. Среди кустарника стояла девушка в белом, как тонкая свечка.
— Торайым! — тихо окликнул её Дулат.
Она качнулась, словно подуло сильным ветром.
Он медленно пошел к ней, она — к нему.
— Долго ждал? — спросила она, и голос её был низкий, незнакомый.
— Долго… Недолго… Это неважно. Хоть вечность! — Он не узнавал и свой голос, в ушах ззенело. — Уже это для меня… радость.
— Не говори так! — встрепенулась она, будто защищаясь от чего-то опасного.
— Почему? Говорю, что на сердце. И всегда буду говорить.
— Ты всё обо мне знаешь… А я о тебе — нет.
— А что обо мне знать? Я весь перед тобой…
Присядем. — Он накинул на неё свой пиджак. — Я студент. Как говорят, грызу науки. Хочешь, и тебя возьму с собой учиться?
— Ой, нет…
— Почему?
— У меня мельница.
— Это интересно?
— Ещё как!
— Все равно, учиться-то надо.
— Да, надо…
Они долго говорили. В лесу становилось все темней и таинственней. Девушка лежала на спине. Он склонился к ней, от неё пахло луговыми цветами и солнцем. Она полуприкрыла глаза, глядя в небо, и для неё все—небо, звёзды, озеро, камыши, лес, трава — превратилось в одну огромную слепящую луну. Луна качалась, туманя сознание. Ах, эта красная скала… Этот полёт…
…Они не могли понять, как все это случилось… Некоторое время сидели молча, пристыженные, подавленные. Правда, парень в глубине души был горд. А девушка, положив голову на колони, с печальной суровостью смотрела в сторону.
Дулат неожиданно хлопнул ладонью себя по шее:
— Комары, пропади они!..
Она медленно повернула к нему лицо—глаза мрачно темнели, застывшие, будто она не поняла, что он сказал в такой момент.
— Торайым! — Он коснулся её плеча.
Она мгновенно вскочила, вцепилась крепкими пальцами в его рубашку—отлетели пуговицы—и со стоном, сотрясаясь в рыдании, начала царапать ему грудь. Защищаясь, он обхватил её, прижал к себе, но она, неудержимая в припадке буйства, вырвалась, оттолкнула его, бросилась к озеру, прыгнула в воду и поплыла. Выплыла на противоположный берег, постояла в воде по колени, рванула на груди платье, как минуту назад рванула рубашку, и снова бросилась в глубину. Она плавала кругами, опускаясь в воду с головой, будто совершала омовение по давнему обычаю.
Выбравшись на берег, девушка отжала волосы. Платье прилипло к телу, и она, освещенная луной, казалась тонкой мраморной статуей, с четкими резкими складками и изгибами. Статуя двинулась к тугаю и скрылась в его сумраке.
Дулат, стоявший до этого в оцепенении, бросился за ней:
— Торайым, подожди! Зачем же так?..
Он бежал по тугаю, под ноги попадались пни и выступавшие из земли корни; он спотыкался, ветки хлестали по лицу, но боли он не чувствовал. Ему чудилось, что этот вечер, озеро, травянистый берег, где произошло неожиданное, вспышка гнева у девушки, её купание и исчезновение в лесу — все было нереальным. Сумрак густого тугая, лунные пятна, пни, корни, хлёсткие ветви — это не явь, а какое-то наваждение. Он останавливался — хотя бы услышать малейшие звуки её шагов… Где-то хрустнула сухая ветка. Нет, это показалось. Тишина, безмолвие, только учащенно стучит сердце.
Где же она? Может, растворилась в белесом лунном мареве над лесом? Или взлетела в небо, превратилась в луну? Это мистика…
Ему стало страшно. Он вышел из тугая, остановился, глянул на свою тень—она тонула в траве. И та, которую он недавно держал в объятиях и целовал, представилась ему такой же бесплотной, как тень.
Но Дулат был человеком земным. «Растяпа! — Он спускался с неба на землю. — Стоишь здесь, соображаешь… Она ушла. Куда? В тугае нет. Значит, пошла домой».
И он поспешил к дому мельника. Прячась в тени сада, он стал поджидать. Торайым не появлялась. В конце улицы залаяли собаки. Идет она?.. Но псы скоро угомонились. Снова тишина… Время остановилось.
Потом его осенило: она же может пойти на мельницу!
Мельница белела в низине, как белое платье. Там было тихо. Вдруг Дулат увидел—возле мельницы сидела девушка в задумчивости, в той же позе—голова на сведенных коленях. Задыхаясь, он подошел ближе и замер: нет, померещилось. Это был старый, оголенный пень…
Тихо в аиле, тихо на мельнице. Шумит только река да посвистывают ночные птицы; чернеет, как горбатый дракон, мельничное колесо с лопастями. На двери висит черный замок. Дулат, раздосадованный, совсего маху ударил по нему кулаком, и боль отдалась в висках.
— Эй, кто там?
К мельнице подходил колхозный сторож с ружьём на плече.
— Кто, я спрашиваю! — Он снял ружье, вскинул на руку, щёлкая затвором.
— Да это я! — едва слышно отозвался Дулат.
— Аа-а, это ты? — Сторож склонился к нпму, стараясь рассмотреть парня—Чей ты сын?
— Да я племянник…
— Племянник… А я думал, кто пришел с умыслом. Ну, если ты племянник… А что ты бродишь в такое время?
— Просто так…
— Понятно, понятно. Племянник…
Дулат был совсем подавлен. Все тело ныло, будто он целый день таскал камни. На душе было тревожно, пусто, и он уныло побрел к дому Урии. Нестерпимо светила луна. Вдруг он остановился, вздрогнул: по небу, над рекой, над тугаем, над всей долиной, распластывая, как крылья, белое платье,
