— Я с тобой поговорить хотела… И сразу… — Она отвела со лба волосы. — Сразу… чтобы не оставлять…

— Ну, ну… — покивал он.

— Ты же знаешь. — Нина встала и не спеша заходила по комнате.

Марат глянул на её цветастый халатик, и ему уже трудно было отвести глаза от мелких розочек на нем, дрожащих при каждом её шаге.

«Это она специально расхаживает, чтобы я согласился…»

— Сядь, пожалуйста, — попросил он. — Сегодня у меня трудный был день…

Нина не села, но остановилась и, облокотясь на спинку стула, посмотрела на Марата.

Он опустил глаза в тарелку.

— Я уже на четвертом курсе, — сказала Нина, — и могу пойти…

— …и можешь пойти работать в школу, — подхватил он, раздражаясь от того, как подчеркнуто она сказала «уже».

— Каждый год — одна песня: ты должна заниматься педагогической деятельностью, иначе ты погибнешь… Или в библиотеке плохо? Заниматься же там можно!

— Но пойми… — Сунув руки в карманы халатика, она снова прошлась по комнате.

В голосе её Марат услышал слезы и, чтобы заглушить в себе расслабляющее чувство, которое они вызвали, заговорил жестко и отрывисто:

— Что понимать?.. Панферова работает? Нет… Римма работает? Нет…

— Не хочу я жить, как Римма…

— Значит, я день напролет в казарме, а ты в школе? Римма не работает, но ведь у них дети…

— Марат!

— Сначала детей не было, потому что мы были слишком молодыми, ты боялась переездов, потом потому, что ты училась, теперь ты будешь работать…

— Я хочу твердо стоять на ногах…

— Денег, что ли, не хватает?..

— Ты пойми меня… Нельзя же готовить обеды, мыть полы, торчать в очередях и считать себя счастливой… Я тоже хочу…

— Посмотрите на эту рабыню!.. Хочешь свободы?..

Прекрасно… Уезжай к матери… Живи одна…

Нина постаралась примиряюще улыбнуться ему.

— Ты устал и несешь чушь.

— Устанешь, — сказал он, вставая из-за стола и вынимая сигарету. — Стоит, понимаешь, перед тобой какой-нибудь Сметанин, смотрит с усмешкой, мол, все-то я знаю, вас насквозь вижу… И вправду видит, знает, что у меня обязанность такая: уговаривать…

— А ты как хотел?

— Я офицер, а не Песталоцци… Даже конфеты тебе забыл купить…

— Кури, пожалуйста, на веранде…

— Ладно, ну его, Сметанина. Давай спать…

Прошла неделя. Был понедельник, светлый от свежего снега.

Три барабанщика в шинелях и фуражках стояли посреди плаца. Трещали малые барабаны, кругло ухал большой. Под ритмичные звуки этой сухой музыки по всей черной асфальтовой полосе, четырехугольником окружавшей плац, ходили нарочито замедленно, для усвоения строевого шага, солдаты карантинной роты, одинаковые в своих новеньких бушлатах, стянутых в талии ремнем с сияющей пряжкой, в краснозвездных светло-серых ушанках.

Сметанину казалось смешным то, что, к примеру, кисть руки должна подниматься выше пряжки на ширину ладони и непременно именно так, а не иначе.

Но ему нравилось в ответ на отрывистые команды Иванова твердо и звучно впечатывать ногу в асфальт, круто разворачиваться через левое плечо, приготовляясь к тому, чтобы начать движение после поворота с левой ноги. Однако у него это плохо получалось, и он завидовал Ярцеву, который выполнял все точно, красиво и легко, словно танцуя.

С утра сапоги смазывали по ранту дегтярной мазью, ведёрная банка которой стояла в коридоре у умывальников, пропитывая воздух своим жирным запахом.

Сыпал дождь. Ветер шевелил тяжелыми красными флагами. Зима дала сбой.

По глянцевитому асфальту военного городка рота за ротой шли к столовой. Матово светились сапоги, сияли пуговицы и пряжки на темно-зеленых парадных мундирах. Впереди каждой роты шел барабанщик, барабан висел у него через плечо на алой ленте с золотой бахромой. Кленовые легкие палочки пружинисто отлетали от звонкой кожи. Звуки отскакивали от казарменных стен, путались и перебивали друг друга.

— «День Седьмого ноября — красный день календаря», — сказал Расул, усаживаясь рядом со Сметаниным.

В столовой гремела полковая музыка; дребезжали стекла. Праздничный завтрак: котлеты, жареная картошка, какао в чайниках — все стояло на столах. Запахи в зале были домашними. Несколько офицеров в белых куртках поверх парадных мундиров расхаживали по залу.

Старослужащие солдаты уходили в город на праздничную демонстрацию, а карантинные роты должны были идти в цирк.

— Какая закуска пропадает! — сказал Градов.

— Так бы каждый день! — вздохнул Митя Андреев. Ему вспомнились мамины пироги с капустой, с мясом, соленые грузди, компот из черешни. Так вспомнились, что захотелось плакать.

— Разговорчики' — прикрикнул Иванов, — Кто там в цирк не желает идти?

— Напугал, — шепнул Сергей Расулу. — Тащиться по грязи…

— Да, погода сегодня неважная…

Арена пахла мокрыми опилками и зверинцем. Под куполом корабельными снастями висели приспособления для воздушных гимнастов. Было пестро в глазах от одежды детей, зелено от солдатских гимнастерок.

Оркестр грянул марш. Погас свет, прожектор метнул луч к выходу на арену.

Сметанину после ходьбы в строю через весь город хотелось спать. Промелькнули акробаты в шелковых малиновых рубахах, медведи в намордниках…

Униформисты в синих гусарских куртках начали готовить арену для номера с лошадьми. Вышел клоун.

Он швырнул в публику свою измятую шляпу, она бумерангом вернулась к нему, едва не задев лица сержанта Иванова. Иванов, привстав со своего места, захохотал. Рядом с ним на коленях у матери хохотал белобрысый мальчишка.

Сметанин смотрел в их сторону.

«Он похож на этого мальчишку, наш сержант…»

В антракте, хотя это было запрещено, пили из тяжёлых стеклянных кружек холодное свежее пиво, закусывая водянистым мороженым.

Маленькая розовая гимнастка сделала на трапеции, первое «солнце». Сергей вспомнил историю гуттаперчевого мальчика и свои детские слезы о нем.

Замолчал оркестр, предвещая особо опасный трюк.

Сергей, прищурясь, смотрел, как работает гимнастка. Вот она поплыла над зрителями, посылая воздушные поцелуи. Сметанину привиделось, когда гимнастка мелькнула над ним, что она улыбнулась именно ему.

«Если сейчас не пойти со всеми строиться, а остаться, подождать её и дождаться… И подойти к чей и познакомиться… И сказать… Что сказать? Ах, это неважно. Глупо… Но ведь она так посмотрела на