или смерти на виселице. Таков закон. Вы, господа, обязаны провести его в жизнь. И если когда-нибудь высшая мера наказания бывает оправдана, так это тот самый случай. Это странные, зверские убийства. Четверо ваших сограждан были забиты, словно кабаны на бойне. И во имя чего? Не из мести или ненависти, а ради денег. Денег. Это холодный расчет — столько-то унций серебра за унцию крови. И как же дешево были оценены эти жизни! Сорок долларов — вся нажива! Десять долларов за жизнь! — Он крутанулся на каблуках и ткнул пальцем в сторону Хикока и Смита: — Они пришли вооруженные ружьем и
Грин, распалившись, дотронулся до чирия, созревшего на тыльной стороне шеи, нарыва, который, подобно своему яростному обладателю, казалось, вот-вот лопнет.
— Итак, господа, что вы намерены делать? Дать им минимум? Отправить их назад в колонию и тем самым дать им возможность бежать или получить досрочное освобождение? Когда они в следующий раз отправятся убивать, жертвами могут стать члены вашей семьи. Говорю вам, — торжественно произнес он, окидывая присяжных таким взглядом, словно бросал вызов каждому, — порой чудовищные преступления совершаются лишь оттого, что некогда трусливые присяжные отказались выполнить свой долг. Итак, господа, теперь решение полностью на вашей совести.
Он сел. Уэст шепнул ему:
— Мастерская работа, сэр.
Но несколько слушателей отнеслись к речи Грина с меньшим восторгом; и после того как жюри удалилось для обсуждения приговора, один молодой репортер из Оклахомы и его коллега из «Канзас-Сити стар», Ричард Парр, обменялись довольно острыми репликами. По мнению оклахомца, обращение Грина было «разжигающим», зверским.
— Он просто сказал правду, — возразил Парр. — Правда может быть и зверской, если, конечно, так говорят.
— Но он не должен был бить так сильно. Это несправедливо.
— Что несправедливо?
— Да весь суд. Парням не дали никаких шансов.
— Хороший же шанс они дали Нэнси Клаттер.
— Перри Смит… Боже мой, у него такая искалеченная судьба…
Парр сказал:
— Многие люди могли бы померяться своими слезливыми историями с этим ублюдком. В том числе я сам. Может, я и много пью, но будь я проклят, если когда-нибудь хладнокровно убивал людей.
— Ага, а повесить ублюдка — это, по-вашему, как? По-моему, это тоже чертовски хладнокровное убийство.
Преподобный Пост, подслушав этот диалог, тоже решил высказаться.
— Поглядите, — сказал он, показав спорящим фотографию портрета Иисуса, написанного Пери Смитом, — человек, который сумел создать такую картину, не может быть абсолютно плох. И все же трудно решить, что с такими делать. Высшая мера — это не выход: она не дает грешнику времени подготовится к встрече с Богом. Иногда я прихожу в отчаяние. — Пост был веселый малый с золотыми зубами и седыми волосами, выступающими надо лбом треугольником. Он весело повторил: — Иногда я прихожу в отчаяние. Иногда мне кажется, что старый Дока-Дикарь был прав. — Дока-Дикарь, о котором он говорил, был вымышленный герой, популярный среди юных читателей дешевых журнальчиков старшего поколения. — Если помните, мальчики, Дока-Дикарь был своего рода суперменом. Он добился профессионализма во всех областях — в медицине, науке, философии, искусстве. Не много было такого, чего бы старый Дока не знал или не мог сделать. Один раз он решил избавить мир от преступников. Для начала он купил большой остров в океане. Потом он и его помощники — у него была целая армия обученных помощников — отловили всех преступников мира и привезли на остров. И Дока-Дикарь прооперировал им мозги. Он удалил часть, в которой содержатся злые мысли. И когда они поправились, они все стали примерными гражданами. Они больше не могли совершать преступления, потому что у них не было этой части мозга. И теперь мне начинает казаться, что такое хирургическое вмешательство в натуру человека действительно, может быть, выход из положения…
Звонок, сигнал того, что присяжные возвращаются, прервал его рассуждения. Заседание присяжных продолжалось сорок минут. Многие зрители, полагая, что решение будет принято быстро, не покидали своих мест. Судью Тэйта, однако, пришлось вызывать с его фермы, куда он пошел, чтобы покормить лошадей. Поспешно наброшенная черная мантия слегка топорщилась на нем, но он с внушительным спокойствием и достоинством спросил:
— Господа присяжные, вынесли ли вы приговор преступникам?
И председатель ответил:
— Да, ваша честь.
Бейлиф вынес запечатанные конверты.
Раздался гудок поезда, трубный глас приближающегося экспресса Санта-Фе. Бас Тэйта, зачитывающего приговор, перекликался с фанфарами локомотива:
— Пункт первый. Мы, присяжные заседатели, считаем подсудимого, Ричарда Юджина Хикока, виновным в убийстве первой степени, и наказание — смерть. — Потом, словно интересуясь реакцией закованных в наручники заключенных, он посмотрел вниз, где они стояли вместе с конвоирами; они бесстрастно смотрели на него, и он продолжил читать семь дальнейших пунктов: еще три для Хикока и четыре для Смита.
«И наказание — смерть». Каждый раз, доходя до приговора, Тэйт произносил его с мрачным завыванием, которое, казалось, вторило жалобному удаляющемуся зову поезда. Потом судья отпустил жюри («Вы мужественно выполнили свой долг».), и осужденных увели. В дверях Смит сказал Хикоку: «Да уж, трусливых присяжных тут не было!» — и оба громко расхохотались, а фотографы защелкали аппаратами. Снимок был опубликован в канзасской газете с подписью: «Последний смех?»
Неделю спустя миссис Майер сидела у себя в комнате и разговаривала с подругой.
— Да, здесь стало так тихо, — сказала она. — Я думаю, мы должны радоваться, что все опять входит в колею. Но у меня все равно на душе скверно. С Диком мы почти не общались, а с Перри познакомились довольно близко. В тот день, после того как ему объявили приговор, его привели в камеру, и я закрылась на кухне, чтобы не видеть его. Я сидела у окна и смотрела, как из здания суда выходят толпы народу. Мистер Калливен посмотрел вверх, увидел меня и помахал. Родители Хикока. Они тоже уходили прочь. Только утром я получила прекрасное письмо от миссис Хикок; она бывала у меня несколько раз, пока шел суд, и мне было жаль, что я не могу ей помочь, только что скажешь в такой ситуации? Но после того, как все разошлись и я начала мыть посуду, я услышала, что он плачет. Я включила радио. Только бы не слышать. Но все равно было слышно. Он плакал как дитя. Прежде он никогда не падал духом, никак не показывал, что ему тяжело. Я пошла к нему. Подошла к двери его камеры. Он протянул мне руку. Он хотел, чтобы я подержала его за руку, и я держала, а он сказал лишь: «Я охвачен стыдом». Я хотела послать за отцом Гобуа и сказала Перри, что завтра приготовлю для него рис по-испански, но он только крепче сжал мои пальцы.
И в тот вечер, тяжелейший из вечеров, мы должны были оставить его одного. Мы с Венделем почти никуда не выходим, но нас давно пригласили в одно место, и Вендель подумал, что нарушать слово нехорошо. Но я всегда буду жалеть, что мы оставили его одного. На следующий день я приготовила рис. Перри к нему даже не притронулся. И со мной почти не разговаривал. Он ненавидел весь мир. Но утром, когда за ним приехали, чтобы забрать в тюрьму, он поблагодарил меня и отдал мне свою фотокарточку.
