говорили по телефону, Нэнси сказала, что мистер Клаттер сильно не в духе. И в таком состоянии он был последние три недели. Нэнси думала, что он чем-то сильно озабочен, настолько, что даже начал курить…»). Или же звонили те, с кем Дьюи был связан по службе — представители закона, шерифы других округов («Может, в этом что-то есть, а может, и нет, но тут один бармен говорит, что подслушал, как двое приятелей обсуждали это дело в таких словах, будто имеют к нему непосредственное отношение…»). И несмотря на то, что ни один из этих звонков пока еще не принес ничего, кроме дополнительной работы для следователей, всегда оставался шанс, что следующий окажется, как выразился Дьюи, «тем счастливым звонком, который сорвет завесу неизвестности».
На этот раз, сняв трубку, Дьюи немедленно услышал:
— Я хочу признаться.
Элвин сказал:
— Простите, с кем я разговариваю?
Звонивший повторил свою первую фразу и добавил:
— Это сделал я. Это я их всех убил.
— Ясно, — сказал Дьюи. — А теперь, может быть, вы сообщите свое имя и адрес…
— Э, нет, так не пойдет, — сказал человек негодующим, сиплым от пьянства голосом. — Я не собираюсь ничего вам сообщать. Сначала вы вышлете награду, а потом я вам скажу, кто я такой. Это окончательное условие.
Дьюи повесил трубку и вернулся в постель.
— Нет, милая, — сказал он. — Ничего интересного. Просто очередной пьяница.
— Чего он хотел?
— Желал сделать признание. Только чтобы сначала мы прислали ему вознаграждение. — Канзасская газета «Хатчинсон ньюс» предложила тысячу долларов за информацию, способствующую раскрытию преступления.
— Элвин, ты опять закуриваешь? Ну Эл, разве нельзя хотя бы попытаться заснуть?
Но Элвин был слишком взвинчен, чтобы спать, даже если бы можно было заставить телефон замолчать; слишком раздражен и измучен. Ни одна из его «ниточек» не вела никуда, кроме разве что кривого проулка, заканчивающегося совершенно гладкой стеной. Бобби Рапп? Детектор лжи вычеркнул Бобби из списка подозреваемых. И мистер Смит, фермер, который завязал веревку таким же узлом, каким пользовался убийца, — он тоже не подходил, поскольку выяснилось, что в ночь преступления он был в Оклахоме. Оставались еще Джоны, отец и сын, но они тоже представили твердое алиби. «Итак, — подвел итог Гарольд Най, — в результате мы имеем хорошее круглое число. Ноль». Даже розыски могилы Нэнсиного кота ничего не дали.
Однако кое в чем все-таки повезло. Во-первых, перебирая одежду Нэнси, миссис Элейн Селсор, ее тетя, нашла засунутые в носок туфли золотые наручные часы. Во-вторых, миссис Хелм в сопровождении агента Канзасского бюро расследований внимательно осмотрела все комнаты на ферме «Речная Долина». Была надежда, что она вдруг заметит какую-то перестановку или пропажу, и она заметила. Это случилось в комнате Кеньона. Миссис Хелм все смотрела и смотрела, все ходила и ходила кругами по комнате, поджав губы, и все трогала и трогала разные предметы — старую бейсбольную перчатку Кеньона, его грязные рабочие сапоги, его осиротевшие очки. И все время шептала:
— Чего-то не хватает, я это чувствую. Я в этом уверена, но
Эти два события вынуждали Дьюи вновь вернуться к версии «обычного ограбления». Уж наверное часы не сами закатились в туфлю Нэнси? Вероятно она, лежа в темноте, услышала что-то подозрительное — шаги или голоса, решила, что в дом влезли воры, и поспешила спрятать часы, подаренные отцом, потому что очень ими дорожила. Что касается радио, серого портативного приемника «Зенит», то тут не было никаких сомнений: он пропал. Но все равно Дьюи не мог согласиться с тем, что четыре человека были убиты ради такой несуразной добычи — нескольких долларов и радиоприемника. Это не согласовывалось с созданным им образом убийцы — или, вернее, убийц: Дьюи и его коллеги твердо решили употреблять этот термин во множественном числе. Мастерское осуществление преступного замысла неопровержимо доказывало, что по крайней мере один из преступников обладал невероятным запасом хладнокровной хитрости и был — должен был быть — слишком умен для того, чтобы совершить убийство без разумного повода. К тому же кое-какие детали укрепили уверенность Дьюи в том, что хотя бы один из убийц был неравнодушен к жертвам и испытывал к ним, даже в момент убийства, какую-то извращенную нежность. Как иначе объяснить коробку от матраца?
Эта коробка не давала Дьюи покоя. Для чего убийцам понадобилось нести ее с дальнего конца комнаты к печи, как не для того, чтобы устроить мистера Клаттера поудобнее — чтобы обеспечить его на то время, что он смотрел на приближающийся нож, менее жесткой лежанкой, чем холодный цемент? А изучив фотографии с места преступления, Дьюи выделил и другие детали, которые, по его мнению, тоже говорили о том, что убийца то и дело проявлял немотивированную заботу. «Или, — он никак не мог подобрать верное слово, — какую-то суетливость. И мягкость. Например, покрывала. Кто стал бы так делать — связав женщин, да еще таким образом, каким связали Бонни и девочку, укрывать их покрывалами, подтыкать края, словно желая приятных сновидений? Или подушка под головой у Кеньона. Сначала я решил, что ее подсунули, чтобы легче было целиться в голову. Теперь я думаю — нет, ее положили по той же причине, что и коробку из-под матраца, — чтобы жертве было удобнее».
Впрочем, эти выводы хоть и казались Дьюи верными, не давали ему ощущения, что он к чему-то пришел. Преступления редко раскрываются с помощью экстравагантных гипотез; он делал ставку на факты — «добытые тяжелой работой и подтвержденные под присягой». Тяжелой работы впереди было немало: факты предстояло собрать и просеять, а это означало отслеживание, проверку сотен человек, в том числе всех прежних работников с фермы, друзей и знакомых, всех, с кем мистер Клаттер заключал сделки, большие или маленькие, — возвращение черепашьим шагом в прошлое. Ибо, как сказал Дьюи своей команде: «Мы должны продолжать работать, пока не узнаем Клаттеров лучше, чем они сами себя знали. Пока не увидим связь между тем, что мы нашли в прошлое воскресенье утром, и тем, что произошло, возможно, пять лет назад. Связь. Она должна быть. Должна».
Жена Дьюи задремала, но проснулась, почувствовав, что мужа нет рядом, и услышала, что он снова говорит по телефону, а потом — детский плач из соседней комнаты, где спали мальчики. «Пол?» — Пол не был ни беспокойным, ни капризным мальчиком — уж во всяком случае не был плаксой. Он был слишком занят рытьем туннелей на заднем дворе или подготовкой к карьере «самого быстрого бегуна в округе Финней». Но в то утро за завтраком он разревелся. Его матери не нужно было спрашивать из-за чего; она знала, что, хотя он весьма смутно понимал причины суеты вокруг, его нервировали бесконечные телефонные звонки, незнакомые посетители и устало-тревожные глаза отца. Мэри пошла успокоить Пола. Ей помог старший сын. «Пол, — сказал он, — ты успокойся, а завтра я тебя научу играть в покер».
Дьюи был на кухне; когда Мэри вошла, он сидел за столом, ожидая, пока сварится кофе, а перед ним были разложены все те же фотографии. На нарядной клеенке с узором из фруктов они казались пятнами грязи. (Он однажды предложил Мэри взглянуть на снимки, но она отказалась: «Я хочу запомнить Бонни такой, какая она была, — и всех их тоже».) Дьюи сказал:
— Может быть, мальчикам стоит пока пожить у бабушки? — Его мать, вдова, жила неподалеку; она вечно жаловалась, что у нее в доме слишком тихо и слишком много места для нее одной; она всегда была рада приезду внуков. — Всего несколько дней. До тех пор… ну, до тех самых пор.
— Элвин, как ты думаешь, мы когда-нибудь будем снова жить нормальной жизнью? — спросила миссис Дьюи.
Их нормальная жизнь выглядела так: поскольку оба работали (миссис Дьюи была секретаршей в офисе), они поделили домашние обязанности поровну и по очереди заступали на вахту к плите или мойке. («Когда Элвин был шерифом, я знаю, его иногда дразнили. Говорили про него: „Гляньте-ка! Вот идет шериф Дьюи! Суровый парень! Лучший стрелок в городе! Но стоит ему прийти домой, он снимает кобуру и надевает фартук!'».) В то время они копили на ферму, которую Дьюи купил в 1951 году — двести сорок акров земли немного севернее Гарден-Сити. В ясные дни, и особенно когда стояла жара и созревала высокая пшеница, он любил ездить туда и тренироваться в своем искусстве — стрелять по воронам, по консервным банкам — или мысленно бродить по дому, который он надеялся построить, по цветнику, который собирался разбить, и
