человека. Не падшего ангела, а такого же, как он сам. Живого. Наделенного душой.

– Я всё равно буду готов, – твердо сказал Анж.

– Да, следует быть начеку. Санжаров опасен. Он не может лишить тебя жизненной силы, ты не ангел. Но всё же ему ничего не стоит подчинить твою волю. Впрочем, у него есть выбор. Он может отказаться. Тогда ему придется лишиться всех привилегий, которые дарует высокое положение. Кроме того, из его памяти будут удалены самые дорогие воспоминания. Такого не пожелаешь врагу. Пойдет ли он на это? И ради чего? Ведь и Светланы-то больше нет. Он не знает, что речь идет о судьбах мира. Разве что каким-то образом догадается сам. Я бы не стала на это рассчитывать.

– Но ты говоришь, что помешать ему в моей власти!

– Да. Приказ о твоей казни нечестен. Он нигде официально не подтвержден, лишь высказан Мириилом устно. Санжаров готов действовать, но сила на твоей стороне. Человек против человека. Это только твоя война, Андрей. Союзники не посмеют вмешаться, но и враги не имеют права ставить препоны. Я, Мим, Мириил, Арлизонн, все ангелы и демоны – вне игры. В эти дни ты абсолютно неподвластен влиянию добра и зла. Полная свобода творить самостоятельно, представляешь? Ты можешь победить. Так что принимайся за работу.

– Мне трудно осознать, что происходящее – реальность. Недавно меня лечили от безумия. Может, я придумал тебя, Мима, Санжарова?

– Постарайся поверить, и как можно скорее, – говорящий фонарик Кристеллы начал растворяться в воздухе. – Иначе мир не спасут никакие чудеса.

– Я продолжу! – поклялся себе художник. – И будь что будет!

– Пусть тебе сопутствует успех! Помни, что рассказал недавний гость из замка Мальроме…

Анж вышел в прихожую. Взглянув на часы, он удивился: уже перевалило далеко за полдень. Дежан отыскал в гардеробе зимние ботинки, теплое пальто и шарф. Быстро оделся и вышел на прогулку.

Париж встретил его тишиной. Художник грустно улыбнулся и зашагал по чуть подтаявшему, задорно скрипнувшему под каблуками снегу. Людей было мало. В основном ему встречались военные. Многие из них в шинелях непривычного покроя, желтых, с зеленоватым оттенком. Говор этих солдат был текуч и невнятен. Художник прислушался: англичане. Больше всего их оказалось у Восточного и Северного вокзалов.

Интересно, что сейчас происходит на фронте?

Дежан отстал от жизни. Купить бы газету, да только куда-то подевались разносчики. Тем лучше. От хроники только расстройство: столько-то убитых, столько-то раненых, враг перешел в наступление, армии Антанты – в контрнаступление… Скоро напечатают рождественское поздравление президента Пуанкаре. А с чем поздравлять? Единственная радость солдатам – дополнительные пайки. Вынужденный аскетизм героев- защитников.

И я бы мог быть среди них. И Светлана…

Непрошеная нежность закралась в сердце. Анж вздохнул. Любовь… Самые прекрасные слова могут сделаться страшными. Вот так и с нею, бессмысленной любовью, само понятие которой кажется вывернутым наизнанку. Продолжать упорную работу над портретом – зачем? Неужели он боится угроз мистического неврастеника Санжарова? Вздор! Надежда? Нет. Просто нужно что-то доказать самому себе.

Ладно, хватит об этом.

Любовь творит чудеса… Неправда. Вот злоба, сумасшествие способны сотворить чудо, каким бы мерзким оно ни показалось. А любовь – это открытость, незащищенность душ. Значит, слабость, бессилие. Какие уж тут чудеса.

А исцеление Тулуз-Лотрека? Спроси себя, художник, если не догадался узнать у таинственного гостя, почему его отец пошел на добровольную жертву? Точно не из злобы, алчности или гордыни. Любовь отца к сыну – вот истинное чувство! Оно сделало невозможное.

И что же они увидели в глазах друг друга?..

Неужели всё не зря, и нужно только поверить…

Поверить в то, что если он не справится, если сломается, рухнувший мир в первую очередь похоронит под обломками любовь. Только бы не надорваться от чудовищной ноши. Ведь именно он, Андрей Державин, в эти минуты держит на своих плечах всю Вселенную – и небо, по которому сейчас во весь опор мчится рыжий всадник с огненным мечом, и трон с неведомым Мириилом, и фургончик Кристеллы. До чего же вы, ангелы, демоны, духи, зависите от людей!

На его плечах вся земля с океанами и материками. Земля, на которой микроскопической точкой обозначена могила неизвестной цирковой акробатки. Образ Светланы в эту минуту – ключ к спасению мира. Только ради нее всё сущее достойно спасения.

Спектакль окончен. Теперь его, Анжа, самого главного актера Вселенной, вызывают на бис. Иначе зрители обидятся, покинут зал. И унесут с собой всё самое лучшее, что было в театре. Тогда сын уже ничего не найдет в глазах отца…

…Чью улыбку видел Адам в первое и последнее мгновения своего бытия?..

Художник добирался домой почти бегом.

Редкие прохожие шарахались в стороны от безумца, который норовил заглянуть в глаза каждому встречному. Человек спешил. У него оставалось чуть больше суток; он помнил, что где-то во тьме среди неведомых миров всё еще качается трапеция. И что ее движение неумолимо замедляется…

…Дежан схватил карандаш и подбежал к висевшему на стене круглому зеркалу. Смочив слюной стержень, провел снизу и сверху зеркала две полукруглые линии. Получился стилизованный глаз со зрачком, в котором художник видел свое отражение.

Анж вернулся к портрету и снова вгляделся в лицо девушки. Затем заточил карандаш до остроты иглы и вынул из стопки картон. Впервые в жизни ему предстояло выполнять ювелирную работу.

Подумав, он снял зеркало с крюка и поставил на стул напротив.

Рисовать автопортрет оказалось сложно. Сначала Дежан сделал эскиз, который показался ему не слишком удачным: да, знакомые черты, но очень уж схематичные. Сделал еще один набросок в фас. Поработал акварелью. Стало немного лучше, живее. После этого на другом листе изобразил свое лицо вдвое меньшим, сохранив лишь основные черты, но так, чтобы не нарушились пропорции.

На следующем листе – еще меньше.

Затем – еще…

Светлану он рисовал такой, какая она была в жизни. Один к одному, прекрасный ростовой портрет. Но как же теперь вписать маслом самые миниатюрные детали? Он взял тонкую кисть и беспощадно выщипал почти всю щетину, оставив лишь несколько волосков. Надо хорошо разбавлять масло, чтобы эти волоски удержали на себе ничтожно маленькую капельку краски. Ни в коем случае не следует забывать о прозрачности и едва уловимых оттенках, почти невидимых невооруженному глазу. Это дело для мастера медальонных портретов…

Анж вспомнил, что где-то в его нераспакованном багаже лежит старое увеличительное стекло.

…Грубая работа. Зря испорчена кисть. Несколько оставшихся волосков гнутся в любую сторону, только не в нужную. Может, дело в неуклюжих пальцах? Нет, скорее с непривычки.

Плохо ложится краска. И это на бумаге. А каково будет на рельефной текстуре холста, изначально не предназначенной для тончайшей работы?! Всё не так. И неудобно в одной руке держать кисть, а в другой лупу. После часа работы от напряжения деревенеет шея и устают глаза.

Дежан в сердцах отбросил кисть. Испещренная полусотней мелких масляных пятен-набросков, поверхность картона глядела на Анжа как-то по-детски виновато. Конечно, художник не собирался в точности вырисовывать миниатюрный автопортрет. В глубине души он понимал, что достаточно символа, стилизации. Но и этого еще надо достигнуть.

А что, если попытаться рисовать иглой? Интересная мысль.

Анж отыскал английскую булавку. Окунул острие в белое масло, перенес капельку краски на бумагу, затем бережно размазал пятнышко в виде овала-лица. Рука чуть дрогнула, овал вышел неровным. Художник вытер острие и аккуратно выбрал им лишнее. Получилось довольно сносно. Однако при этом заныли указательный и большой пальцы, которыми он сжимал булавку. Нет, так он лишь зря утомит руку.