напомнил себе Санжаров. Значит ли это, что смерть художника вовсе не была нужна, а потому судьба распорядилась именно так? И потом, моя жена…

Санжарову захотелось их простить. Он глядел на черно-зеленую воду Сены и бездумно смахивал снежинки с перил.

Больше не судья. Какими бы ни были последствия, но всё же я не убил его и покинул поле боя. Возможно, мне придется поплатиться за дезертирство.

Опасна игра, в которой тебе известна ничтожная часть правил… Он поежился, пригладил усы и быстро зашагал вверх по набережной.

Метель усиливалась. Петр Климентьевич на ходу обратил лицо к нависшей над городом плите серого неба и поймал губами несколько снежинок. Это было приятно. Он остановился и зажмурился. Нос, веки, виски, подбородок защекотало множество холодных пальчиков; быстро намокли усы, и на их концах появились студеные капли.

Как долго я шел, устало подумал офицер, как бессмысленно долго… Зато я всё понял сам. Для художника война завершилась. А моя только начинается.

Санжаров с улыбкой огляделся по сторонам. Вон двое извозчиков чинят колесо фиакра. Вон идет важная задумчивая девочка; она прячет руки в большую муфту, а из муфты выглядывает любопытная мордочка котенка. А вон чудаковатый мсье с набережной закинул в Сену удочку. На него с любопытством поглядывает полицейский, наверное, тоже заядлый рыбак, и немного завидует: в ведерке чудака плещет хвостом изрядная рыбина.

Люди живут и не знают, что война больше не идет на них неотвратимой лавиной, что один человек, никому не известный художник, встал на пути Смерти. Ради этого стоило отступить…

С такими мыслями он дошел до нужного ему места.

Вот здесь началась эта странная история, заставившая его по-новому взглянуть на свое предназначение. Отсюда разворачивалась цепь странных событий. Это не его история, да и попал он в нее только под занавес, будто именно ему суждено стать последней точкой в кем-то написанном рассказе, последним масляным мазком, который положил на холст безымянный живописец. Тогда были другие действующие лица, другой вечер, другая погода…

Но, черт побери, почему бы мне тоже не начать свой путь отсюда!..

Он стоял на мосту Александра III и смотрел на проплывающую внизу старую баржу.

…Этот город рождает много легенд. И большинство из них со временем позабудется. Пусть так, не страшно. Зато новая сказка будет о нем, Петре Санжарове, в прошлом военном, а ныне исполнителе приговоров.

Снова заныло обожженное запястье.

– Слышишь, Ализьенн Арлизонн? Я отпускаю художника. Пусть он будет счастлив.

В ответ он услышал хлопанье крыльев, словно в воздух поднялась невидимая птичья стая. Потом наступила тишина. Санжаров с облегчением улыбнулся и закрыл глаза.

Свобода… Свобода!

– …Мсье Маранбер, вы навещали его? В каком он состоянии? – допытывалась мадам Донадье.

– Доктора говорят, ему лучше, – Гастон решил не выказывать раздражения.

– А какое лицо было у доктора, когда вы его расспрашивали? Он не прятал глаз? У медиков дурная привычка говорить половину правды.

– Он улыбался. Знаете ли, сейчас война, больных и раненых поступает очень много. Поэтому лишний пациент, тем более здоровый физически, для них обуза. Надеюсь, к нашему приезду все документы на выписку будут готовы.

– А сам он как? Вы говорите, очень бледен?

– Да, но… в общем, лучше. На этот раз узнал меня сразу. Мсье Дежан человек крепкий. Только душа у него изранена.

– Я знаю, – мадам Донадье покусывала сухие губы. – Я бы не выдержала. Он так любил эту несчастную девочку… Мне тоже нелегко пережить ее гибель.

– И мне, – вздохнул Маранбер.

Гастон познакомился с мадам Донадье четыре дня назад. Теперь он часто проезжал мимо дома на рю Лепик, 73/2, и никак не мог понять, то ли больше пассажиров стало наведываться на Монмартр, то ли он сам непроизвольно менял маршрут, чтобы еще раз взглянуть на темные окна.

Однажды таксист увидел, что на первом этаже горит свет. Тогда он вез в Оперу шумных клиентов – веселого мужчину, его полноватую жену и двух розовощеких близнецов в белых шубках. Судя по бурной радости семейства, они нечасто посещали театр, а малыши и вовсе ехали туда впервые. Галдеж в салоне мешал задуматься, а позже Гастон решил, что свет в окне ему померещился. Тем не менее он не поленился вернуться.

А что, если мадемуазель Селена выжила? Случаются ведь чудеса! Он не видел собственными глазами, как ее увозили в морг. В то промозглое сентябрьское утро комиссар Белэн распорядился, чтобы Маранбер в сопровождении двоих жандармов отвез мсье Дежана в участок. Гастон решил дождаться, когда художник даст показания, и отвезти его домой. Но комиссар вернулся с места происшествия и задержал Дежана в участке еще около двух часов. Затем вышел сам Белэн и попросил таксиста отправить художника в больницу Сальпетриер.

– Я уже договорился с ними по телефону, – комиссар выглядел растерянным. – Этому человеку плохо. Он не в себе и не может говорить. Похоже, у него помутился рассудок. Надеюсь, временно. Пусть мсье Дежан отдохнет, подлечится, а когда придет в себя, мы возьмем показания. Вас будет сопровождать сержант Верро, он заодно объяснит ситуацию докторам. У этого господина есть родственники?

– Не знаю. По крайней мере, не слышал от него даже намека.

С тех пор Гастон несколько раз наведывался в госпиталь. Утешительных вестей не было, он слышал один и тот же ответ: пациент всё время лежит на кровати и мало двигается. Впрочем, доктору однажды удалось его разговорить, но уж лучше бы пациент молчал. Больной начал взахлеб рассказывать о каком-то спектакле, рогатых ангелах, о том, что кто-то не сдержал обещание кого-то спасти. И что страшная цена всё равно заплачена – отныне ангелы и демоны имеют право творить.

Художник постоянно держался рукой за горло, не буянил, однако находился на опасной грани возбуждения, поэтому ему прописали морфий. Когда пациент очнулся, он посчитал этот укол личным оскорблением и несколько дней не раскрывал рта, словно принял обет молчания.

А Гастон отчего-то чувствовал вину за случившееся. Ему не давало покоя совпадение: тогда, ночью, он видел странную пару бродячих артистов – рыжую женщину-гадалку и ее маленького кучера, который тоже говорил о каком-то спектакле. Как они оказались в такой глуши, что заставило их сбиться с дороги? И, самое странное, Гастон не мог припомнить, был ли на земле след от колес фургона. Словно повозка сама собой выросла посреди поля или ее принесло ветром…

На сей раз позволили короткую встречу с больным. Таксист принес художнику фрукты и жареного цыпленка. При его появлении Дежан заметно оживился, кивком поблагодарил посетителя и осведомился у таксиста, часто ли тот бывает возле его дома. Маранбер ответил, что не слишком часто, однако дом по- прежнему пуст и ждет возвращения хозяина. Художник возразил, что хозяин вовсе не он, а некая мадам Донадье, и она должна скоро вернуться из Тулона. Затем Дежан попросил Гастона передать ей ключи от дома, ведь всё равно таксист увидится с хозяйкой раньше. На прощание художник попросил:

– Если вас не затруднит, привезите мне пачку картонов и несколько карандашей, лучше цветных. Всё это вы найдете в спальне на втором этаже. И передайте мадам Донадье эту записку.

Доктор отметил, что дело пошло на поправку, если пациент вновь проявляет интерес к жизни.

Свет в окошке таксист не сразу связал с возвращением мадам Донадье. Снова затеплилась призрачная надежда, что Селена…

Он высадил беспокойное семейство возле Оперы и с замирающим сердцем направил «рено» к дому по известному адресу.

Дверь отворила незнакомая женщина в глухо застегнутом платье и длинном осеннем жакете. Она выслушала объяснение Маранбера, приняла ключи и пригласила таксиста войти.