части побережья… – Он хотел добавить что-то, но осекся.

Фредэ заметил замешательство барона.

– Договаривайте же, я требую!

Пижар замялся.

– Бывший хозяин напитка и, кстати, единственный человек, который решился его попробовать до нас… ах да, может, еще и ваш Руссо… в общем, он просил подумать, есть ли необходимость читать чужие письма… Признаться, этим он меня озадачил.

– Господь с вами, дорогой барон! Вопрос только в этике?

– И только в ней.

– Ну что же вы меня так пугаете! Беру всю партию!

– Еще? – предложил барон, разбавляя ром водой один к четырем. – Сейчас будет лишь эффект легкого опьянения, не более. Наконец-то вы поймете и оцените настоящий вкус напитка.

Фредэ принял стакан и потянулся к бараньей ноге.

– Просто так предлагать подобную выпивку нельзя. Нужно сделать настоящий праздник.

– Например, карнавал! – оживился Пижар. – Карнавал в карибском стиле. Я об этом иногда мечтаю. От скуки. А сейчас такой замечательный повод!

– Прекрасная идея! Пираты! Рэли, Д’Олонэ, Рок Бразилец и так далее… Вход только в костюмах. Сабли, треуголки и деревянные ноги. Дамы в кружевных платьях…

– И в ботфортах! – Барон поддел вилкой капусту. – И в кандалах!

Они звякнули стаканами.

– Такого Париж еще не видел, – сказал Фредэ.

Пижар мечтательно покачал головой.

– Срочно нужна афиша! – вдруг заволновался папаша. – Чтобы каждый чувствовал: не приду – умру!.. Только нет художников. Представьте, барон, такую нелепость: на Монмартре нет художников! День, когда Пабло Барселонец переехал на Монпарнас, следует объявить трауром. Когда настоящие таланты начинают посещать дорогие рестораны, это означает гибель эпохи.

– Однако же не все покинули Холм…

– Любезный барон, – Фредэ посмотрел на собеседника с укоризной, – извините, но оставшиеся смыслят в искусстве не больше, чем мы. Эти, коих вы упомянули, могут лишь подражать Барселонцу. Или Моди.

– Не буду спорить о вкусах, – нахмурился Пижар. – Кстати, раз уж зашла речь… Как вы отнесетесь к плакату работы Модильяни?

– Не всем по душе такой стиль. Некоторые при виде его картин задумываются: падать ли перед ними ниц или же хвататься за палку. Упреждаю следующий вопрос: Пикассо хорошо прижился на Монпарнасе, и его оттуда чертовски сложно выманить. Конечно, когда выпьет, он ностальгирует по Холму – мол, лучшие годы жизни… Да только пьет теперь Барселонец в «Клозри-де-Лила», а не в «Кролике». К тому же сейчас его нет в Париже, – папаша со вздохом насадил на вилку ворох мелкой рыбешки. – Вот кто-нибудь из символистов…

– Постойте, – прервал его барон, – мне казалось, что символисты выходят из моды и вымирают как вид…

– Не преувеличивайте, мсье Пижар. Это живучая поросль. Со временем кубизм если не уйдет бесследно, то станет обыденным явлением. А они еще скажут свое слово.

– Но символизм утратил былую новизну, согласитесь хотя бы с этим!

Фредэ неопределенно повел плечами.

– Скорее, потерял фальшивый лоск. Я не боюсь показаться старомодным. Есть то, что приносит деньги. Есть то, что имеет признаки гениальности, – оно стоит дороже, и неважно, исполнено ли это кубистом, фовистом, символистом… Вы заметили, что во времена жестоких перемен искусство начинает попахивать тленом? В моду входят образы смерти, демоны бездны, ангелы скорби… Макабр не зря возвращается из средневековья. Так было всегда перед большими войнами. Предчувствие трагедии витает в воздухе, и люди искусства чуют этот дух острее остальных. Грядет война… Кое-кто еще надеется на мирный исход. Пусть это не патриотично, однако я имею в виду разумную молодежь, которую не слишком тянет в окопы. Но мы-то с вами в юности пережили Третью республику и видели обугленные развалины Парижа.

Папаша помолчал, теребя бороду пальцами. Его глаза подозрительно блеснули.

– Когда-то русским помогло сожжение их столицы; нам тридцать лет назад – нет. Город был восстановлен в боли и стыде поражения, в позоре предательств – бо?льших или меньших, – Фредэ осекся, вспомнив обезображенные тела в волнах среди обломков мачт. – И вовсе не на тропических Карибах, а здесь, в центре Парижа мы видели, как трупы рассыпались пеплом в руках волонтеров санитарных команд. Многих мертвецов невозможно было положить на носилки…

Пижар взмолился:

– Мой дорогой Фредэ, давайте забудем об ужасах! Мы так славно начинали разговор!

– Да, так к чему я клоню, – рассеянно кивнул папаша. – Война. Политики раздражают политиков. Любые переговоры ведутся ради оправдания бессилия. Война уже выбрала нас, она выше людских желаний. Страны готовятся к кровопусканию, которое не сравнить по размаху с европейскими войнами Бонапарта. А искусство – прошу внимательно выслушать мою мысль! – искусство, и только его, война не способна уничтожить. Оно пророк, оно знает о грядущей гибели цивилизаций. Так было и в старину. Я имею в виду всё, что связано с макабрической пляской – пляской смерти на кладбище мира. А сейчас роль макабра исполняет символизм. И этот бал в честь смерти станет символом пренебрежения к самой смерти.

– Чумной бал, – вздохнул барон.

– Похоже, – пожал плечами Фредэ. – Я уверен в одном: нас поймут.

– Наша публика понимает всё, что так или иначе касается выпивки. Любой повод хорош.

– Ну, не следует унижать моих клиентов. Они люди порядочные.

– Вот, допустим, за окном прохаживается Утрилло, – сказал Пижар. – Он порядочный?

Фредэ откинул занавеску и выглянул на улицу.

– Это я образно, – пояснил барон. – Скорее всего, он уже валяется где-нибудь пьяный…

– Или пишет площадь Карузель. Две стороны медали. Но вернемся к афише. Она должна увлекать, притягивать, обещать многое. А мы сможем дать публике это самое многое, не правда ли?

– Хорошо, уговорили, – кивнул Пижар. – Афишу должен писать хороший символист. У вас есть кто- нибудь на примете?

Папаша Фредэ оживился.

– Любезный друг! Сегодня вы меня удивили и порадовали. Позвольте, я попытаюсь ответить вам тем же! Замечательная картина замечательного художника! – и нырнул в глубь «Кролика».

Аккордеон на улице смолк. У кабаре несколько человек переминались с ноги на ногу в ожидании гостеприимно распахнутых дверей.

Пижар почувствовал себя неловко. Он действительно слабо разбирался в современной живописи, а потому ожидал папашу без особого интереса. Его занимал более прозаический вопрос: какую цену предложит Фредэ за партию рома.

– Вот, смотрите! – промурлыкал папаша, прижимая к груди большой прямоугольный сверток. – Представьте, я выложил за это чудо смешную сумму!

Фредэ повернулся к барону спиной и положил картину на соседний столик. С полминуты шелестел оберточной бумагой.

– Эта картина не должна находиться на свету, – пояснил папаша. – Так мне сказал мсье Дежан.

– Простите, кто? – переспросил барон, глядя, как Фредэ устанавливает раму на стуле в самом темном углу. – Не припоминаю такого. Из приезжих?

– Именно, – кивнул папаша. – Но вы его вспомните при встрече, уверяю. Он высок, носит цилиндр и…

– Что же вы замялись, любезный Фредэ?

– У него необычайно длинное лицо, и на нем словно бы одни глаза…

– Я помню его! – воскликнул барон. – Этот человек страшен!

В памяти Пижара возник бледный великан со смоляными прядями волос и нечеловечески темными, беличьими глазами. Его внешность была непривычной и отталкивающей. Он казался ангелом-отступником,