замечая угрюмые лица прохожих, он думал: эти люди больны чтением газет и излишне серьезно воспринимают напечатанное в политических колонках. Молодежь заставляет себя учиться ненависти к немцам и Австро-Венгерской империи. Сам-то Анж в свое время бывал и в Берлине, и в Вене, познакомился в тамошних развеселых кабачках с уймой шумных поэтов, художников, просто хороших людей. Поэтому ему было странно и неловко слышать от знакомых нелестные отзывы, а то и откровенную брань по отношению к немцам.

Эти мысли не слишком подходили его радужному настрою. Дежан отвлекся и начал размышлять о предстоящей работе. События вчерашнего дня, пожалуй, самого странного в его жизни, отдались в памяти неожиданно яркой вспышкой. Он поймал себя на мысли, что с самого момента пробуждения гнал воспоминания прочь. Было ли происшедшее реальностью? Отчего же он, собираясь на прогулку, старался не глядеть на стул с лежавшим на нем белоснежным орехом?

Это боязнь поверить в невероятное. Было ведь! И палуба, и раскаленные пушки, и девушка с загадочно неуловимыми чертами. Определенно – нет, несомненно! – и красавица у прибоя, и та, в салоне такси, связаны одной непостижимой тайной.

Увы, знамения не всегда бывают красноречивыми.

Воспоминание заставило Дежана вглядываться в проезжающие мимо автомобили и экипажи. Но было бы слишком прозаично, если б он сию минуту увидел ту женщину…

И что принесет карнавал?

Ощущение чуда, настоящего, близкого…

Вдохновение завладело им. Подходя к мосту Конкорд, он посмотрел направо, где дальше, над мостом Александра III возвышались колонны. Предчувствие вновь зашевелилось в сердце, и Анж ускорил шаг.

– Дай силы, Господи, принять волю Твою, – художник вглядывался в тучи. – Я сумею выдержать всё, кроме насмешки…

Его лица коснулись первые капли дождя. Дежан застегнул сюртук и поднял ворот.

Решив сделать крюк, он зашагал к рынку Муфтар. Там художник приобрел увесистый кусок говядины, завернутый в плотную бумагу, пышный пучок лука и – на всякий случай – пару бутылей кальвадоса. Ходить с утра в гости он считал вполне нормальным. А творческие люди, особенно в монпарнасском «Улье», были готовы весело провести время и днем, и ночью.

Дежан вышел на задворки Парижа. О том, что он выбрал правильное направление, свидетельствовало мычание коров, которых мясники гнали на бойню. Переступая через бурые лепешки, коими была усеяна дорога, Анж двинулся дальше, к Данцигскому тупику.

Пейзаж изменился. Появилась аккуратная, пересеченная дорожками лужайка, на которой то здесь, то там были рассыпаны скульптуры, многочисленные и разнообразные. Сама круглая башня «Улья» – широкая, двухэтажная, с крышей в китайском стиле, высилась над остальными постройками. В прошлом это был винный павильон, привезенный сюда с выставки 1900 года его нынешним владельцем – скульптором Франсуа Буше. Хозяин поселил здесь отчаянно нуждавшихся в крове и пропитании художников, скульпторов, поэтов. Будучи человеком добрым, он брал за проживание мизерную плату, а порой и забывал о ней вовсе.

Дождик закончился.

Дежан взглянул на часы и вздохнул. Прогулка по Парижу затянулась. Он достиг «Улья» только к двум часам. От усталости чуть гудели ноги. Мясной сок протек из бумажного пакета и намочил рукав.

Анж заметил, что стекла в окне второго этажа разбиты. Интересно, давно ли Шагал отсутствует дома?

– Ха-ха, – пробормотал художник. – Смешно.

От двери в «Улей» раздался плеск и басовитое уханье. На улицу потек мутный ручеек воды.

– Ну-ка, кто это там? – нарочито громко произнес художник по-русски.

Из-за дверного косяка показался ехидно прищуренный глаз и край пышных усов.

– Ого-го! – загорланил бас. – У нас гость!

Затем обладатель баса, глаза и усов сам показался в дверном проеме – двадцатисемилетний киевлянин Саша Архипенко, скульптор талантливый, наделенный от природы могучими руками и не менее могучим юмором. Сейчас он был в грубой полотняной рубахе и широких штанах. Его одежда выглядела удивительно чистой, зато руки вплоть до высоко закатанных рукавов покрывал слой подсыхающей глины.

– Здравствуй, Андрей Всеволодыч! Это я фартук решил постирать. Ты унюхал, не иначе: у меня кальвадос и хорошая компания.

– Еще не вечер! – Анж потряс кожаной сумкой, где меж картонов звякнули бутыли.

– Так чего не к вечеру пришел-то? – хохотнул скульптор. – А раз пришел, не морщься.

Из «Улья» донесся необычайно тонкий противный звук, от которого у Дежана побежали мурашки. Мгновением позже звук повторился на новой, низко гудящей ноте.

– Чертов румын снова терзает скрипку. Пойдем, развеселим, а то помрет от тоски и нас за собой утянет, карпатский упырь! – Скульптор с шутливой злостью ударил кулаком по животу одной из кариатид, охранявших вход в «Улей».

В крохотной мастерской-склепе Саши вдоль стен были прибиты многочисленные полки. Они прогибались под тяжестью бронзовых, гранитных, мраморных, гипсовых статуй и статуэток. У двери стояла бадья с глиной, ведро воды и кипа эскизов. Под окном лежал большой деревянный человек с руками и ногами на шарнирах. Он был выкрашен в ярко-красный цвет.

На полу друг против друга сидели маленький художник с лицом обезьянки Хаим Сутин и огромный, бородатый Константин Бранкузи – он-то и водил смычком по скрипке, добрая треть грифа которой утопала в его мохнатой лапище. Дальше, у окна, на одном из стульев примостился самый старший гость – поляк, признанный мастер скульптуры, почтенный Ксаверий Дуниковский. При появлении Анжа Бранкузи отложил смычок, Дуниковский привстал с поклоном, а Сутин, до этого с детским восторгом слушавший игру румына, сгорбился и опустил бегающие глаза.

– Вон туда, на мой стул, – указал Архипенко на свободное место у окна. – Сейчас пить будем, гулять будем. Кажется, все здесь понимают по-русски, – он оглядел сидящих.

– И о деле говорить будем, – подвел итог Дежан. – Собственно, за этим я и пришел.

– Дело секретное? – заинтересовался Архипенко. – А то давай разольем для почину да выйдем на воздуся.

– Поешь архиереем, – заметил Анж. – Секрета вовсе нет. И делать-то тебе ничего не надо.

– Па-а-анятно. Ты будешь меня рисовать.

Дежан положил пучок лука и сверток с мясом на стол. Затем вытащил из сумки бутыли и перемотанные бечевой картоны.

– Слушай, Хаим, не в службу, сбегай-ка за стаканами к Добринскому или Налейве, – попросил Архипенко.

– За стаканами – так я! – обиделся Сутин. – И наливать буду как самый младший?

– Ну, от этого я тебя освобожу, – ухмыльнулся в усы Саша – всё равно разливать поровну не умеешь. Будто и не художник, никакого глазомера.

– А вот и буду! – наивно возмутился Сутин. – Я художник!

– Договорились, – подмигнул Анж. – А мы Марику не скажем, что ты ему окна камнями побил.

Сутин покраснел и с гордо поднятой головой вышел из комнаты.

– Кстати, а где Шагал? – спросил Анж.

– В Витебск уехал, к родным.

– Ясно. Все уезжают, – пожал плечами Дежан. – Может, и не многие вернутся.

– Сейчас тяжело, – кивнул Архипенко. – Ну, да на всё Божья воля.

– Спаси нас Езус! – по-католически, слева направо, перекрестился Дуниковский. – Вот и Вильгельм Лембрук едет в Берлин. Какая тут политика! Он кроме своих скульптур ничего не видит, а должен бежать. Вы же знаете, сейчас раз немец – значит, шпион. А немкой, тем более красивой и белокурой, лучше бы панночке и не рождаться: их полиция хватает просто так. Видели плакаты на улицах, где блондинки за бокалом шампанского подслушивают разговоры французских и английских офицеров? Еще одна жестокая глупость войны. Но каждый сам знается на своем патриотизме. Я здесь живу неплохо и считаю, что многим обязан Франции. На днях запишусь в Национальный легион и буду спасать мир.