— Мне надо знать, где Дзагарелла держит свой краденый пенициллин.
Анджело чуть не поперхнулся.
— Друг мой, это чрезвычайно опасное дело. Почему бы вам не оставить Дзагареллу в покое?
— Он меня прижучил. Теперь моя очередь.
— Не знаю, смогу ли я вам помочь, — качая головой, сказал Анджело.
— Почему нет? В вашем ресторане, Анджело, вы потчуете не только офицеров союзных армий. Camorristi к вам также наведываются.
— Все гораздо сложней, гораздо запутанней, чем вам кажется, — отозвался Анджело.
— В каком смысле?
Несмотря на то, что в ресторане они были одни, Анджело осмотрелся по сторонам, прежде чем ответить:
— В смысле товаров, украденных у союзников. Ваш предшественник Джексон считал, что американцы просто не умеют работать, потому и не положат этому конец. — Джеймс кивнул. — Но если я хоть что-то за последний год понял, так это то, что ваших друзей американцев можно обвинять в чем угодно, только не в неумении работать.
— Что вы имеете в виду?
— Предположим, вы американец и вам нужно, чтобы мафия оказала вам некую услугу — крупную, политического свойства. Каким образом вы ее к этому склоните? — Сжав пальцы в кулак, Анджело повертел им: это был старый неаполитанский жест, обличавший коррупцию. — Возможно, откроете им свои запасы и скажете: «Пользуйтесь!»?
— Но что может быть нужно американцам от мафии?
— Не знаю. Знаю только, что есть некий план.
Джеймс вспомнил про документ, найденный у американцев. Там тоже намекалось на существование некоего плана. Какого?
— Вы считаете, что дело, возможно, имеет политическую подоплеку, — кивнул он. — В таком случае, нас в данный момент это волновать не должно. Они же не станут раскрывать себя ради спасения Дзагареллы, тем более, если против него появятся веские доказательства.
Анджело что-то прикидывал про себя. Потом сказал:
— Потребуются деньги. Большие деньги.
— Это мы организуем.
— И никаких квитанций, — предупредил Анджело. — Народ, которому я должен буду платить, не захочет оставлять никаких следов своего участия.
— Отлично. Только мне нужен лично Дзагарелла. Не какая-нибудь шестерка.
— Понимаю. Я подумаю, что можно сделать.
На другой день Джеймсу пришлось вести допрос людей, обвиняемых в убийстве бывшего партизана в горах над Касертой — небольшого городка севернее Неаполя.
Полицейский участок он отыскал без особого труда; местный комиссар полиции рассказал, что именно произошло. Этот партизан был хуже бандита, грабил немцев точно так же, как до того грабил итальянское правительство, и преуспел еще больше, когда союзники предложили в помощь партизанам сбрасывать с самолетов оружие и взрывчатку. Этот бандит после своих налетов мог надежно скрываться в горах, в отличие от жителей городка, которые теперь стали для немцев объектом все возрастающих репрессий.
Однажды немцы объявили, что если хоть один немецкий солдат будет убит во время партизанского налета, они в отместку расстреляют десять мирных жителей. Угроза вовсе не остановила этого бандита, несмотря на личные призывы местного мэра и священника. Так как теперь он располагал огромным арсеналом оружия и обширной компанией кровожадных дружков, которым, как и ему, не терпелось пустить оружие в ход, очень скоро бандит напал на немецкий продовольственный конвой, пристрелив в результате четырех немцев. И верные данному слову немцы собрали сорок городских жителей — мужчин, женщин и детей, в основном именно детей, так как большинство мужчин они уже забрали на работу в трудовые лагеря, — выстроили их у стены церкви и расстреляли. Во время похорон матери целовали кровавые раны на трупах своих детей, слизывая кровь: это было открытым призывом к кровной мести и означало, что каждый мужчина рода, хотя бы через несколько поколений, должен быть готов осуществить возмездие.
Расплата не заставила себя долго ждать. Бандит зарвался и в один прекрасный момент обнаружил, что с высадкой союзников оружия у него поубавилось. Между тем с севера из лагерей для военнопленных стали возвращаться братья, дядья и отцы расстрелянных жертв. Этим мужчинам, многие из которых устали воевать, теперь выпало прикончить бандита, что они и сделали, и потому были арестованы.
Джеймс допросил их, они полностью подтвердили рассказ полицейского. Казалось, они смирились с судьбой, которая готовила им пожизненное заключение в тюрьме «Подджо Реале», где было едва ли уютней, чем в военном лагере, из которого они только что вышли. Джеймс опросил также и священника, который показал ему изрешеченную пулями стену, возле которой была совершена расправа.
— Могу я спросить вас, святой отец, — сказал Джеймс, — как бы вы поступили, если б эти люди признались вам на исповеди в своем преступлении?
Священник подумал, прежде чем ответить:
— Я бы, наверное, сказал им, что они совершили страшный грех, но если они искренне покаются, Господь может им этот грех простить.
— А какое бы вы присудили им наказание?
— Я бы направил их помогать отстраивать заново дома и фермы, разрушенные войной.
И Джеймс подумал, что, наверно, такое наказание принесло бы больше пользы, чем любое, вынесенное судом.
— И они подчинились бы?
— Ну конечно! Здесь жить во грехе считается позором.
Джеймс, погруженный в размышления, возвращался в полицейское управление.
— Ну что? — спросил его комиссар. — Сейчас их заберете или вышлете грузовик?
— Ни то и ни другое, — сказал Джеймс. — Незачем попусту тратить время. Я возвращаюсь в Неаполь и там уничтожу все бумаги.
Комиссар удивленно взглянул на него.
— Ведь это крайне рискованно!
— Возможно, но пока разберутся, что к чему, война уже закончится, и меня уже здесь не будет.
Глаза комиссара понимающе сверкнули.
— Боюсь, сэр, городок наш не так богат. Мы не сможем выразить вам свою признательность в той мере, в какой вы, вероятно, ожидаете.
— Я ничего не ожидаю, — начал было Джеймс, но поправился: — А сколько вы можете себе позволить?
— Гм… э-э-э…, — тянул комиссар, не спуская глаз с лица Джеймса. Наконец выпалил: — Восемьсот лир!
— Идет!
Этот ответ, пожалуй, изумил комиссара еще больше, чем решение не предавать преступников суду.
— Вы серьезно? Вас устроят восемьсот лир?
— Да, если вы выдадите их мне немедленно.
— Я попрошу священника. Он сможет выделить из церковных денег.
Комиссар опрометью вскочил и чуть не кувырнулся через голову в стремлении поскорей завершить сделку. Чуть погодя он возвратился со священником, который молча вручил Джеймсу восемьсот лир.
— Они пойдут на благое дело, — сказал Джеймс, сворачивая банкноты и пряча их в карман.
— Конечно, конечно! — сказал комиссар, явно не веря его словам.
Но священник кивнул:
— Я рад это слышать. И даже если не пойдут, в Касерте уже совершено одно благое дело. Спасибо вам!
