он решил не давить на нее. И теперь обсуждались ее вновь обретенные политические воззрения.
— Во-первых, Италию нужно освободить. Затем надо, чтоб итальянский народ стал свободным, — толковала Ливия. — Фабрики и заводы должны принадлежать пролетариату, а не наоборот.
Джеймс съел еще одну ягоду. Манера Ливии говорить лозунгами с тех пор, как она примкнула к гарибальдийцам, несколько раздражала, хотя была понятна при сложившихся обстоятельствах.
— Ну, а если пролетариат не захочет ими владеть? — возразил он. — Или завладеет и станет расхищать?
— Рабочие воруют, потому что при несправедливой системе у них нет иного выхода, — уверенно сказала Ливия.
Тут она вспомнила, как было мерзко, когда обворовывали ее.
— Конечно, должны появиться руководители, — оговорилась она. — Партия должна обеспечить руководство народом.
— И эти партийные лидеры будут избираться народом?
— Демократия уже зарекомендовала себя, как порочный метод распределения власти.
— Ну да, уж Гитлер и это успел испоганить, — пробормотал Джеймс.
— Ну, хорошо, положим, будут выборы, — согласилась Ливия. — Все равно выиграют коммунисты, какая разница.
— Значит, ты за демократический коммунизм?
— Ну? И что в этом плохого?
— Просто я думал, что вы, коммунисты, ничего такого не признаете.
Вместе с тем Джеймс не мог не отметить, что демократический коммунизм — явление в чисто итальянском духе и что как раз в Италии это может сработать.
— Ну, а как насчет религии? Надо полагать, вы позакрываете, как Сталин, все церкви?
— Нет, конечно! — возмущенно возразила Ливия.
— Выходит, у вас будет католико-демократический коммунизм?
— Почему нет?
— Ну, а что если пролетариат не захочет предоставить своим женщинам права и свободы? — спросил Джеймс с невинным видом. — Надо полагать, вы согласитесь с его мнением?
— Если не захочет, — сказала Ливия, — то пусть повесится.
И спохватилась:
— Ты издеваешься надо мной?
— Помилуй Бог, — возразил он. — Как можно смеяться над итальянками, когда они такие серьезные!
Она ткнула его кулаком в плечо.
— Ой-ёй!
Джеймс отметил, что кулак у нее стал железный, и тело гораздо крепче, чем прежде. Ливия снова ткнула его.
— Больно же! — запротестовал он.
— И что ты мне сделаешь?
— Придется тоже тебе наподдать! — он слегка ткнул ее в плечо.
— Разве это удар! — фыркнула она. — Вот это — удар!
И уже гораздо сильней пнула его кулаком в другое плечо. На этот раз Джеймс уже перехватил ее руку, попытался заломить ей за спину. Между ними завязалась борьба. Ее смеющиеся глаза были так близко, а смеющиеся губы и того ближе, что не поцеловать их было невозможно. Он скользнул руками ей под безрукавку, и вдруг обнажились ее груди, бронзовые от солнца, и вот уже розовые, как мякоть инжира, соски, потянувшись навстречу его губам, мягко перекатывались под его зубами.
— Стоп! — сказала Ливия, чуть отстраняясь. — Хочу еще немного про политику.
— Ах, так! — сказал Джеймс, выпрямляясь. — Ну что ж, давай.
— Джеймс?
— Что?
— Я пошутила!
И снова прильнула к нему, выгнув спину и опять подставив ему груди, ее прохладные пальцы скользнули под пояс его брюк.
Чуть погодя, когда оба лежали обнаженные, и она делала ему что-то очень приятное, такое знакомое по воспоминаниям о полуденном Неаполе, именно он остановил ее руку.
— Вообще-то, есть одна мысль, — пробормотал он.
Она снова потянулась к нему губами.
— Какая?
Он стащил с вишневой ветки рубашку, на которой та в конце концов очутилась, расстегнул грудной карман.
— Не только сыр я с собой из Рима прихватил. Но и еще кое-что.
Ливия уставилась на пакетик презервативов у него в руке.
— Ага! — и бровь ее взлетела вверх. — Выходит, ты еще и спать со мной собирался?
— Не собирался. Надеялся, — сказал он смущенно. И тут заметил лукавое выражение у нее на лице. — Что, опять смеешься?
— Смеюсь, — ответила она, взяв и зубами разорвав пакетик. — Хотя я здорово на тебя зла.
— Это еще почему? — И у Джеймса перехватило дыхание: вынув презерватив, она натягивала его на член.
— Потому, что если б ты сразу, как появился, вот об этом сказал, — она скользнула ногой к его бедру, — не пришлось бы терять столько времени на всякую болтовню о коммунизме.
Потом они лежали, обняв друг друга в тени дерева, и пот потихоньку испарялся на коже. На животе у Ливии Джеймс заметил алое пятно, но, приглядевшись, понял, что это всего лишь след от вишни, раздавленной ее животом в момент страсти. Джеймс склонился, стал слизывать, и в тот же миг Ливия шевельнулась.
— Что ты делаешь?
— Ничего, — ответил он, продолжая свое занятие.
— Ничего, а я чувствую!
— Что ты чувствуешь?
— Чувствую… что приятно…
— Тогда я продолжу.
Он слизал всю без остатка прилипшую к ее коже мякоть вишни. Оглянулся. Вокруг на земле было полно вишен, он собрал две большие пригоршни.
— Ну, — сказал он, — как бы нам это употребить?
Одиночный немецкий истребитель кружил над головой в необъятном синем небе. Джеймс глядел на него, сонно приоткрыв глаза. Тревоги у него это не вызвало: их не было видно за густой листвой. Через пару минут самолет взмахнул крыльями и медленно скрылся.
Через день или два, подумал Джеймс, нас обоих может убить.
Он взглянул на Ливию, уютно свернувшуюся у него под мышкой, одна ее рука бережно обхватила его мошонку. Лопатки, выступали из спины симметрично, точно крылья бабочки. Когда все кончится, подумал он, надо бы ее подкормить. И улыбнулся противоречивости обеих мыслей. Сколько бы человек ни думал о скорой смерти, что-то в сознании отказывалось воспринимать это, как вероятность.
Он вспомнил себя, когда впервые появился в Неаполе, еще до встречи с ней. С грустью подумал, каким, наверно, невыносимо самодовольным сухарем он был.
— О чем ты думаешь? — сонно спросила Ливия.
— О Неаполе. А ты о чем?
Она легонько сжала в пальцах его мошонку.
— Я подумала, не было бы вот этих яичек, не было бы и войны, но и не было бы никакой половой
