неотвратимости, жесткого нравственного выбора: отречься от уже неизбежно обреченных родственников (жен, братьев, мужей, отцов) и предательством несколько облегчить собственную участь и участь детей, или нести свой крест, найдя в себе силы не поверить клевете на близких. За труднопроизносимой аббревиатурой ЧСИР в лучшем случае — искалеченные навсегда жизни, в худшем — смерть, обозначенная на прокурорском языке другим сокращением — ВМС (высшая мера наказания).

Эти люди стали просто статистическими единицами. Как мололи тупые жернова Системы, какой была повседневность отверженных ею? Что известно о них? В некоторых случаях — лагерные сроки и даты смерти и освобождения.

В тени судеб наиболее известных героев процессов 1930–х годов осталось «хождение по мукам», выпавшее на долю их семей.

Воспоминания выживших, переживших — лишь половина правды, которая кажется теперь никому не нужным пыльным достоянием старых домашних архивов. А вторая половина той правды — в материалах десятков сотен дел, хранящихся на Лубянке. Хроники сталинского театра абсурда и одновременно — как ни парадоксально это прозвучит — истина о том запредельном времени. Как функционировала уничтожающая человеческое достоинство и силы к сопротивлению «матрица» — об этом практически ничего неизвестно до сих пор. Из этой «матрицы» тоталитаризма выросли поколения, изменившие «генный код», разучившиеся знать, понимать, помнить. Поколения, научившиеся жить зажмурившись и соглашаясь. Со всем. Совсем.

В этой главе — никогда не публиковавшиеся документы из Центрального архива ФСБ, рассказывающие о геноциде всей страны, ее граждан всех поколений и всех сословий.

Документы, информирующие о преступлениях Системы против человеческой личности и самой человечности. Чудовищные нелепости, отупляющая алогичность, грубые фальсификации карательного механизма — и невероятные проявления силы воли и духовного сопротивления. Расправа над родственниками маршала Тухачевского и расстрелянных вместе с ним военачальников типична для сталинского режима. Публикуемые впервые материалы — фрагменты архивных следственных дел, писем, мемуаров — настолько самодостаточны в своей убедительности, что практически не нуждаются в комментариях.

«Шпионы Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Фельдман, Примаков и Путна, продавшиеся заклятым врагам социализма, дерзнули поднять кровавую руку на жизнь и счастье стосемидесятимиллионного народа, создавшего Сталинскую конституцию, построившего общество, где нет больше эксплуататорских классов, где уничтожены волчьи законы капитализма. Приговор суда — акт гуманности, защищающий нашу Родину и передовое человечество от кровавых извергов буржуазной разведки. Страна, единодушно требовавшая стереть с лица земли восьмерку шпионов, с удовлетворением встретит сегодня постановление суда. Расстрелять! Таков приговор суда. Расстрелять! Такова воля народа», — «Известия » за 12 июня 1937 года, как и другие газеты, захлебывались в истерической агрессии.

Передовица и подверстанные к ней статьи ошеломляли:

разоблачены люди, которыми еще совсем недавно (столь же истерично) восхищалась вся страна. «Сокрушительный удар по фашистской разведке», «приговор суда — свидетельство нашей мощи», «рабочие московских заводов и фабрик на многолюдных митингах ночных смен единодушно одобрили приговор суда над огол телой фашистской бандой шпионов, изменников и диверсантов »… Ненависть, страх, отключивший разум, звериный инстинкт самосохранения. «Это все Тухачевский — помещичий сынок. Он всех затянул… Поделом изменникам!.. Расстрел — слишком легкая смерть!»1 Для Тухачевского все было кончено. Пришла очередь родственников.

Нина Евгеньевна Тухачевская прочла газету, опубликовавшую смертный приговор ее мужу, в поезде, увозившем ее в ссылку.

«Извещение Гр. Тухачевской Нине Евгеньевне Адрес улица Серафимовича, д. 2 кв. 221 НКВД СССР предлагает Вам в 2–хдневный срок выехать из г. Москвы в избранный Вами в один из следующих городов (Астрахань, Оренбург, Семипалатинск, Актюбинск). В случае невыезда в срок или разглашения данного извещения Вы будете заключены в лагерь.

При отъезде из Москвы Вы можете получить все вещи, лично Вам принадлежащие. 9.6.37»2.

На обороте извещения:

«Я нижеподписавшаяся Тухачевская Нина Евгеньевна 1900 года рождения даю настоящую подписку 8–му Отделу ГУГБ НКВД, что мне объявлено извещение НКВД СССР о выезде из г. Москвы в 2–хдневный срок и я обязуюсь в указанный срок выехать к избранному месту жительства в г. Астрахань.

Обязуюсь по приезде в Астрахань явиться в местный орган НКВД для регистрации.

9 июня 1937 года.

Ввиду болезни моей дочери Светланы оставляю ее временно в Москве у родных.

Тухачевская»3.

Решением Особого совещания УНКВД СССР Н. Е. Тухачевская, жена маршала, была выслана в Астрахань на 5 лет 9 июня 1937 года — до того, как состоялся суд над ее мужем и его «соучастниками». Та же участь была уготована и остальным женам «врагов народа».

Владимира Уборевич, дочь командующего Белорусским военным округом И. П. Уборевича, которой в 1937 году было 13 лет, вспоминала:

«10–го июня утром, ко мне вбежала Ветка (дочь Я. Б. Гамарника.

— Ю. К.) и сказала, что они с мамой едут в Астрахань.

Сколько было радости, когда я сказала, что мама тоже выбрала Астрахань. Женам предложили для ссылки несколько городов на выбор: Оренбург, Гурьев, Астрахань… Все выбрали Астрахань.

Итак, мы с Веткой счастливы, едем вместе. Не понимаю сейчас, как это в нас все странно укладывалось — и горе и полное непонимание трагизма происходившего. Я была полна забот о своей канарейке, рыбах, черепахе и хомяке, которых решила везти с собой»4.

Столкновение двух реальностей не воспринималось детским сознанием. Это еще была как бы игра. Уже став взрослой, Уборевич делилась этими воспоминаниями искренне и почти интимно в письмах к Елене Сергеевне Булгаковой, вдове знаменитого писателя. Письма, конечно, никогда не предполагалось публиковать.

Е. С. Булгакова, дружившая с Уборевичами с 1920–х годов, в их доме познакомившаяся с Михаилом Афанасьевичем, попросила Владимиру Иеронимовну «выплеснуть пережитое на бумагу». Был избран эпистолярный жанр…

Но проступали первые врезавшиеся в память штрихи кошмара, навсегда расколовшего жизнь, вычеркнувшего детство, юность.

«Помню нашу развороченную квартиру, маму среди перевернутых корыт, неистово курящую, но никогда не плачущую… Друзей в доме немного — все боятся. Знаю, что заходила только Галина Дмитриевна Катанян. Лиля (Брик. — Ю. К.) сказала «Мы сейчас с Ниной друг друга не украшаем». У нее дело тянулось дольше. Виталия Примакова (Брик была в то время его женой — Ю. К.) арестовали

в июне 1936 года. Он уже сидел почти год»5.

Взрослые, все понимавшие, пытались как–то совладать с ситуацией — если не для того, чтобы убедить других, то хотя бы для того, чтобы поддержать себя. Склонная к эстетизации жизни Нина Владимировна Уборевич и в начале трагедии, и в конце держалась красиво. Соседка по дому, тогда еще подросток, запомнила ее такой:

«Поражает, как в такой трагический момент Н. В. не теряла присутствия духа. Она попросила нас сходить с Мирой (уменьшительное от Владимира. — Ю. К.) на Арбатский рынок и купить большой букет красных турецких маков. Это красивые большие многолетние цветы с красными лепестками и бархатно–черной серединкой лепестков.

Я стала убеждать Н. В., что они очень быстро вянут, что в дорогу лучше взять пионы или лилии, но она настаивала на том, чтобы купили именно маки, сказав, что они ей больше нравятся. Мы пошли и купили большой букет… Я часто вспоминала этот эпизод и только много позже, будучи взрослой, догадалась, почему Н. В.

настаивала именно на красно–черных цветах. — Это был вызовтраур по мужу и желание показать, что она все понимает и не склоняет головы»6.

Петр Якир, сын командующего Киевским округом, также ехал с матерью в Астрахань, через Москву. В Москве «за два часа до отхода поезда в зале ожидания появились два человека в форме НКВД, которые пригласили мать в какой–то кабинет, тут же на вокзале. Продержали ее около полутора часов.

Приблизительно за полчаса до отхода поезда она вернулась к нам вся заплаканная. В поезде мать рассказала, что от нее требовали отречения от отца, доказывали его виновность. Она отказалась дать отречение, но в поезде все время говорила: «Неужели он мог, не могу в это поверить»»7.

Взрослые пытались хоть как–то наладить быт, устроится на работу. Астрахань была в то время городом ссыльных.

Дети еще не научились приспосабливаться. Владимира Уборевич:

«Мы, дети, шлялись по городу — знакомились. Приехала в Астрахань Света Тухачевская, приехал Петька Якир. Мы не скучали.

Только в июле я узнала, что с папой. Проболтался Петька. Восприняла я это тяжело. Где–то бежала, плакала, а дальше не помню»8.

И не умели предавать. Владимира Уборевич — в том же письме:

«Не помню минуты в своей жизни, чтобы мне пришло в голову, что папа был предателем, или шпионом. Не знаю, не могу себе представить, как многие и многие жены верили, что мужья их предатели…

Я много лет жизни в детдоме не уставала мечтать, о папином приезде за мной, в прохожих искала папу и была уверена, что он вернется, что его где–то прячут. Как–то мне даже показалось, что он идет ко мне по шоссе»9.

Сосланная в Астрахань Анна Ларина, жена Николая Бухарина, вспоминала о матери маршала Тухачевского:

«Мавра Петровна хотела сделать передачу Нине Евгеньевне, жене Михаила Николаевича, — в астраханскую тюрьму. Сказала:

«Пишу плохо», — и попросила написать, что она передает. «Ниночка, передаю тебе лук, селедку и буханку хлеба». Я написала. Неожиданно Мавра Петровна разрыдалась и, положив голову мне на плечо, стала повторять: «Мишенька! Мишенька, сынок! Нет тебя больше, нет тебя больше!»»10.

«Я сдала экзамены по музыке в 4 класс музыкальной школы.

В Москве я училась у Гнесиных, — писала Владимира Уборевич. — Мы решили, что мы еще поживем. Но когда во двор, где сидела мама с Саей и Милей (жены Якира и Гарькавого. — Ю. К.) вошел 5–го сентября работник НКВД в форме, мама сказала: «Это за мной»»11.

Всех жен отправили в Астраханскую женскую тюрьму, быстро переполнившуюся. Оттуда — дороги в лагеря. Владимира Уборевич:

«Я помню, что во время обыска мама не плакала, но очень нервно спрашивала несколько раз, куда денут ее девочку. Эти люди говорили, что девочке тоже нужно собрать вещи и ничего «с ней не сделается».

Мне собрала мама 2 чемодана прелестнейших вещей, вплоть до булавочек на колечке, отдала свои часики и потихоньку в туфель положила маленькую папину фотографию… Эта спрятанная во время ареста фотография сказала мне много о мамином отношении к отцу в те дни… мама поцеловала меня напоследок, еще раз спросила, что будет с дочерью, и ее увезли на маленькой легковой машине. Через короткое время эта машина вернулась и повезла меня… Уже в 10–м часу меня подвезли к высокому забору. На калитке было написано «Детприемник». Во дворе слева были какие–то здания, а справа стоял