Впрочем, этот мир всегда готов напомнить тебе: расслабься, странник — никому нет дела до твоих башмаков. Вот Спринг-стрит в этот весенний день. (Хотя, может быть, это еще и не настоящая весна, в Нью-Йорке часто так бывает: уже расцвели крокусы, и вдруг опять снег.) Небо такое чистое и просторное, как будто Бог на твоих глазах, прямо сейчас, творит Время, Свет, Материю, лепит их, как снежки, и подбрасывает вверх. Вот эта странная пертурбация под названием Нью-Йорк. На самом деле это средневековый город: только взгляните на все эти бастионы, зиккураты, зубцы и шпили, на этого горбуна в каком-то чудовищном рванье, переваливающегося рядом с дамой, несущей на локте сумочку стоимостью в двадцать тысяч долларов. Есть эта древность, а есть выросший в девятнадцатом веке, как бы поверх нее, другой огромный грохочущий мегаполис, бешено рвущийся в будущее, но не снабженный при этом подушками безопасности; гремят поезда, дрожит мостовая, каменные атланты — люди, а не боги — хмуро глядят на нас из-под крыш, как бы с высоты своего опыта, и добытого потом и кровью процветания; сигналят автомобили, а прохожий в 'Докерс' говорит, обращаясь к своему сотовому: 'Да, так это и должно быть'.

Питер спускается на платформу под оглушительный рев прибывающего поезда.

Когда он входит, Бетт уже сидит за столиком. Питер следует за встречающим администратором по темно-красному псевдовикторианскому залу 'ЙоЙо'. Завидев Питера, Бетт кивает, иронически улыбаясь (Бетт — серьезная женщина: махать она стала бы, только если бы тонула). Ироническая улыбка, как подозревает Питер, объясняется тем, что, ну, вот, они здесь, по ее милости и даже, если кухня, допустим, сносная, то вся эта бахрома на скатертях, все эти столики с гнутыми ножками, в общем, весь этот дурной театр… И это при том, что сама Бетт живет с мужем Джеком в шестикомнатной квартире, принадлежавшей ее семье еще с довоенных времен, на пересечении Йорк и Восемьдесят пятой; у Джека — зарплата университетского профессора, у нее — неплохие доходы от галереи; и плевать они хотели на всех, кто кроит презрительную мину по поводу того, что они не живут в лофте на даунтаунской Мёрсер-стрит, где рестораны круче.

Когда Питер подходит к столику, она говорит:

— Не могу поверить, что вытащила тебя сюда.

Да, кажется, она и вправду злится на него за то, что он… согласился прийти? За то, что он — относительно — процветает?

— Все нормально, — говорит он. Потому что ничего умнее просто не приходит ему в голову.

— Ты добрый человек. Заметь, я не говорю 'приятный' человек. Многим кажется, что это одно и то же, а это совсем не так.

Он садится напротив нее. Бетт Райс… Сила! Коротко стриженные серебристые волосы, строгие очки в черной оправе, профиль Нефертити, идеальный пример человека на своем месте. Родилась в Бруклине в еврейской левацкой семье, встречалась (может, да — может, нет) с Брайаном Ино; Раушенберг (это хорошая история) угостил ее первой в ее жизни Диетической Колой. Рядом с Бетт Питер всегда чувствует себя дубоватым спортсменом-старшеклассником, пытающимся обаять неприступную, острую на язык девушку-интеллектуалку. Ну что можно поделать, если он родился в Милуоки?

Бетт обжигает взглядом официантку, бросает: 'Кофе', ничуть не смущаясь тем, что ее голос звучит громче, чем требуется, — идеальная блондинка образца шестидесятых, сидящая за соседним столиком, оборачивается.

— Вероятно, ты хочешь обсудить со мной очки Елены Петровой, — говорит Питер.

Она вскидывает вверх изящную руку с тремя кольцами. На одном из колец — шип, делающий его смутно похожим на орудие пытки.

— Дорогой мой, ты чудо! Но, если можно, я не буду тратить время на светскую болтовню. У меня рак груди.

Допуская такую возможность, надеялся ли он тем самым уберечь ее от этого?

— Бетт…

— Нет, нет, все нормально, меня прооперировали.

— Слава богу.

— Я хочу тебе другое сказать: я закрываю галерею. Прямо сейчас.

— О…

По лицу Бетт пробегает тень улыбки — ободряющей, чуть ли не материнской, и он вспоминает, что у нее двое сыновей. Вполне благополучных.

— Они все вырезали. Если будет рецидив, они, возможно, опять все уберут. Я не умираю. И близко нет… Но был моментик… Когда мне сообщили диагноз, я… Ты ведь знаешь, что у моей матери…

— Знаю.

Она бросает на него холодный, отрезвляющий взгляд. Не пытайся быть слишком чутким и понимающим, о'кей?

— Меня это даже не столько ужаснуло, сколько взбесило. Последние сорок лет я занималась исключительно галереей и, честно говоря, уже лет десять как видеть всего этого не могу, а сейчас, когда все летит к чертям, все разорились… В общем, если не помру, мы с Джеком начинаем новую жизнь.

— В смысле?..

— Мы решили уехать в Испанию. Мальчики выросли, и вроде бы у них все неплохо. А мы купим какой-нибудь беленый домик и будем выращивать помидоры.

— Шутишь…

Она смеется. Горловой хрипловатый звук. Бетт — одна из последних американских курильщиц.

— Я все понимаю, — говорит она. — Очень может быть, что мы озвереем от скуки. Что ж, тогда мы продадим этот дурацкий беленый домик и придумаем что-нибудь еще. Просто то, чем я сейчас занимаюсь, мне уже поперек горла. Да и Джеку осточертел его Колумбийский.

— Ну, тогда дай вам Бог!

Официантка приносит Питеру кофе, интересуется, не определились ли они с заказом — они не определились, — говорит, что подойдет попозже. Это ладная, симпатичная девушка с южным акцентом, чья-то любимая дочь. Скорее всего, она недавно приехала в Нью-Йорк, преисполненная решимости петь или сниматься в кино, что-нибудь в этом роде. Она держится сверхприветливо, изо всех сил стараясь походить на настоящую официантку. Вероятно, она думает, что те, кто в нынешних экономических обстоятельствах могут позволить себе ланч в 'ЙоЙо', — знаменитости по определению.

— Я бы снова хотела полюбить искусство, — говорит Бетт.

— Наверное, я тебя понимаю.

— А чего тут не понимать?! Деньги…

— Да-да. И вдруг их не стало — в смысле, денег.

— Ну, все-таки не совсем.

— Ну, да, будем надеяться.

— Похоже, мы выиграли борьбу за выживание, а теперь сами не понимаем, зачем и кому все это надо.

В общем, финита ля комедия? Нет уж, прочь, ангел смерти! Я сдаваться не собираюсь!

— Разумеется, к тебе, Питер, это не относится, — добавляет Бетт.

Интересно, что промелькнуло у него на физиономии?

— Ты думаешь?

— Ладно. Не слушай меня. Это я не пойми чем занимаюсь. А ты действительно один из немногих серьезных людей в нашем деле. Остальные… Сам знаешь… Либо это девятнадцатилетние балбесы, торгующие поделками своих приятелей прямо в своей квартире в Бед-Стай, либо какие-нибудь сволочи из 'Мобил Ойл'.

— Мм…

— Черт, неужели ты совсем не чувствуешь усталости?

— Бывает.

— Хотя, конечно, ты еще молодой.

— Сорок — уже не молодость.

Хм, неплохо он округлил. С чего бы это?