— Невозможно рассказать. Это надо видеть.
— Но как оно выглядит-то? — солидно спросил сержант Панов.
— Я расскажу, — вмешался ещё один из «старичков», Никифоров. — Как я под ею впервой побывал. Значитца, так. Стояли мы у деревни одной. Окопались в снегу. Ротный возвращается из штаба. Готовит нас: говорит, комполка просил всех предупредить. Вроде как в помощь нашему полку прислали новое оружие. Он и сам его не видел, но штука мощная, как пальнёт, ни с чем не спутаешь. Ага. Наступление начинать по сигналу, после применения этого нового оружия. Стало быть, как оно рявкнет, будь готов. Велено соблюдать маскировку — ну, знаете, в ночное время нельзя выдавать себя криком «Ура!»
— Да кончай волынку! — не выдержал Панов. — Как она стреляет-то, «Катюша» эта?
…Одинокова поставили командиром роты накануне Нового года, присвоили лейтенанта. На взводе он за себя оставил пока старшего сержанта Сырова. Грамотёшки у того было маловато, но в наступлении негде взять командиров с образованием. Бывший комроты Ежонков ушёл на батальон в их же полку. Там накануне убило комбата.
Потери в живой силе были страшные. Немцы засели в наших же оборонительных сооружениях. Укрепления, которые строили сотни москвичей для защиты столицы, немцы использовали против наступавших войск 1-й Ударной армии. В сёлах и деревнях они устроили опорные пункты, территорию между ними заминировали, сделав так, чтобы все пространства, где могут появиться советские войска, простреливать пулемётным, миномётным и артиллерийским огнём. Они зимой в открытое поле и не совались! Блиндажи, окопы у них… Оборона…
А наша пехота наступала редкими цепями, по голому полю, по глубокому снегу, в мороз — и ещё до контакта с противником выбивалась из сил. А дальше — огонь врага. Поддержка своей артиллерии была слабенькой. Патронов, мин и снарядов не хватало. Снабженцы зачастую просто не могли найти наступающие подразделения или отставали из-за снежных заносов.
Василий из-под своего брезента, превратившегося, правда, уже в некий сугроб, прислушался к разговорам снаружи. А там Никифоров пел свою героическую песню:
— И вот, братцы, часов в двенадцать ночи, или чуть позже, как жахнет! Верите, нет — волосы дыбом, ажно шапка на голове поднялась… — на этих словах он сделал паузу, понимая, что интерес слушателей на пределе.
— И чего? — жадно вопросил кто-то из новичков. Но рассказчик не спешил, смаковал момент внимания к своей персоне. Наконец изрёк:
— Небо в огне от края до края! Ей-богу, не вру — вот те крест. И рёв, такой рёв ужасный — и всё это туда, туда, на немчуру поганую. Восторг, полный восторг. И заорали «Ура!» по всему фронту, я клянусь — все, и мы, и командиры. «Ура! Ура!» — а ночью кричать устав не велит. А наплевать. Нельзя было на это молча смотреть, ну невозможно.
— Ну и ну, — тихонько проговорил новичок из пополнения.
Эти пополнения — чуть не раз в два дня подвозят, а толку-то… С какого-то момента Василий даже старался не выходить к ним, тяжело ему было видеть их смертную судьбу. Вновь прибывшим почти все «старички» годились если не в сыновья, то в младшие братья. Но мужики из пополнения смотрели на пацанов с почтением. Спрашивали: как, мол, воюется? «А ты сам попробуй». На другой день атака, другая, и — привет. Никого из этого пополнения, кроме двух-трёх, нет в живых. Вечером роту опять пополняют до штатной численности. И — опять атака, другая, привет. А комроты Одиноков заполняет формуляры: вчера человек числился в прибывших, сегодня в убывших.
Примерно четверть состава — стабильный костяк, из которого люди выбывают редко. Вот поди ж ты: месяц в нечеловеческих условиях, сплошной боевой поход по морозу — а притерпелись! Спят под соснами, на снегу, подстелив еловые ветки, как сейчас. Ведь если отбили у немцев село, ночевать в нём нельзя. В нём сожжены все дома, кроме двух-трёх. Но как раз эти два-три дома, будь уверен, пристреляны. Заняли наши село, набились в дома, чтобы согреться — и тут без подготовки, точными выстрелами, двумя или тремя снарядами немцы дома сносят, а затем — контратака. Проверено! Знаем уже…
— После этой пальбы час бредём, снег по пояс, — продолжал вещать Никифоров. — У немцев тишина, ни одного выстрела, только дым, там после «Катюши» всё горит, даже металл. Потом они очухались, видать: вжарили по нам из пулемётов. Залегли мы в снег, комбат вызвал штурмовую авиацию, и как начали горбатые их утюжить, мама дорогая!
— Эх, а я всё пропустил, — страдал Панов.
— Беречься надо было. Вот бы и любовался с нами на «Катюшу».
— Да! А ты вместо этого по госпиталям жировал!
— Зато я в госпитале со Сталиным разговаривал.
— Чего?!
— Врёшь!
В одно мгновение все забыли про Никифорова. Словам Панова и верили, и не верили. Но даже не верящие хотели поверить, и посыпались вопросы: «Где?», «Как?», «Когда?»
— Он к нам в госпиталь приезжал, — пояснил Панов.
— Да быть не может! Сталин? Во фронтовой госпиталь?
— Конечно. Почему нет?
— Врёт он! Делать товарищу Сталину нечего, как по госпиталям разъезжать.
— Может, по пути? Ехал куда-то, ну и…
— Нет-нет! — горячился Панов. — Специально к нам приезжал! Поговорить.
— Что-то я не помню, чтоб в газетах писали, как Сталин ездил на фронт.
— А не хочет он, чтобы про его поездки писали!
— Не, ребята, — убеждал Панов. — Ни журналистов, но фотокоров не было. Сталин и несколько генералов с ним.
Разорались, однако, бойцы. Темнотища, глаз коли, к тому же валит снег, и немцы вряд ли решались бы на вылазку. Но если услышат — вполне могут пальнуть из пушки или из пулемёта. Одиноков высунул голову из-под своего засыпанного снегом брезента:
— Прекратить крики!
Бойцы на время умолкли, но затронутая тема так интересна, что вскоре разговор возобновился, хоть и совсем тихо.
— Сел ко мне на койку, мамой клянусь. На краешек. И спрашивает: как, мол, себя чувствуете, товарищ Панов?
— Ой-ой! Он уж и фамилию твою знает!
— Ему же сказали, как вошёл. Дескать, вот лежит героический сержант Панов.
— Заливаешь ты, героический сержант…
— Да тихо вы! Панов, какой он из себя-то?
— А что ты, Сталина не видел? Такой точно, как на фотках. Вот. Сначала спросил, чем сильны немецкие солдаты и офицеры, какие у них слабые стороны. Я ему говорю: крепко дерутся, но бить можно. Вот морозец ударил, и нам бы добавить! А он и говорит: «Потерпите немного, уже есть у нас кое-какие силёнки для наступления».
— Вот мы и наступаем. А силёнок-то всё равно маловато…
— Не перебивай!
— Потом спрашивает: как, мол, себя чувствуете, товарищ Панов? Я говорю, чувствую себя достаточно здоровым, чтобы бить немцев. Он поправляет: фашистов, говорит. Вы, говорит, товарищ Панов, понимаете, что немцы — разные? Среди них есть наши враги, есть оболваненные Гитлером, но есть и наши союзники! И рассказывает, что во время налётов на Москву многие немецкие бомбы не взрывались. Они были испорченные. И даже в некоторых нашли записки от немецких рабочих, которые не любят фашистов, и нарочно выпустили негодные авиабомбы. Я ни жив, ни мёртв. Сталин! Мне! Рассказывает! А я лежу перед ним, как бревно под одеялом, и даже встать по стойке «смирно» не могу, потому что на мне только исподнее.
