Коперника, про Сергия и других. В общем, если раньше тыкал пальцем в тёмные места, то теперь светлое упоминаю. Или нейтральное. Понял?

— Смотри, заиграешься. Пропаганду «против» запретили, но ведь пропаганду «за» не разрешали.

— Э-э-э! — доцент поднял палец. — Тут главное — предвидеть. Цаголову помнишь, из партбюро? У неё муж в горкоме работал.

— Помню.

— С её слов передаю… В июле Сталин встречался с митрополитом, которой у нас вместо патриарха. Вроде о чём-то сговорились. Так что, ежели чего, я соблюдал линию.

Мерзликин покачал головой:

— Соблюдать мало. Линией надо жить…

На двухмесячных армейских курсах младшего комсостава приходилось вкалывать минимум по двенадцать часов в сутки: то — восемь в классе и четыре в поле, то наоборот. Кормили сносно, а спать — что ж, можно и выспаться, если не объявят ночную учебную тревогу. Тогда, конечно, не поспишь. Ведь что такое осенняя ночь? Грязюка, дожди, заморозки…

Жителей из этого прифронтового села эвакуировали. Курсантов поселили в избах, командиры и преподаватели занимали здания сельсовета, правления колхоза и частично клуба. Занятия проходили в новенькой школе: школ в тридцатые годы понастроили повсюду, а больше всего — в сельской местности. По воскресеньям крутили для курсантов кино, а однажды приезжали артисты.

Парни — впрочем, среди них были и «переростки» возрастом за тридцать — отдавались учёбе со всей серьёзностью. Тому было несколько причин. Первая, что сюда отбирали лучших. Вторая — курсы были хоть какой, но передышкой от фронта, а троих, которые не отнеслись к учёбе серьёзно, в первую же неделю отправили обратно в их части. Наконец, приобрести военную профессию, стать командиром было почётно.

Василий, как и все, рассудком понимал, что от полученных знаний и приобретённых навыков будет зависеть его жизнь и жизни его будущих подчинённых. Но было кое-что ещё, выше рассудка. В отличие от других курсантов он в новых знаниях искал не только прямые, но и иные смыслы.

Их учили тактике и топографии, объясняли устройство радиоприёмника, тренировали в преодолении препятствий, вырабатывали командирский голос, объясняли основы отношений с рядовым составом. На одном из занятий суровый одноглазый полковник рассказывал, как отличить дезертира от случайно струсившего в бою, но в целом сознательного бойца. «Как же так? — думал Василий. — Дезертир, прячась от боя, действует вполне сознательно! Или самострел — тот, кто нарочно простреливает себе ладонь или что-то другое, лишь бы отправиться в тыл — тоже делает это сознательно. С другой стороны, „сознательный боец“, испугавшись близко пролетевшей пули, может упасть в воронку от снаряда и сидеть там, зажав уши руками, совершенно бессознательно. Ведь в этом суть отличия дезертира от правильного бойца? Об этом говорит лектор?»

— Если боец спланировал своё поведение так, чтобы увильнуть от боя — он дезертир, под трибунал его. Если спрятался случайно — успокоить, воодушевить его, поднять.

«Воодушевить, поднять, — повторил про себя Василий, конспектируя лекцию одноглазого полковника. — Получается: поднять душу ближнего своего…»

Никто из тех, кого знавал Одиноков — в институте, на фронте, на этих курсах, — не увлекался подобным анализом. Да и он до встречи с Господом был этому занятию чужд. Теперь, пытаясь вникать в суть, он докопался и до причины: Господь даровал ему жизнь, взамен велев творить правду. Это была цена его жизни. И он всякое новое знание прикладывал к этому вопросу: что есть правда? В чём она?

Человеку свойственно стремиться к сохранению своей жизни. Это правда. Убегая от боя, можно сохранить жизнь. Дезертир так и поступает, а мы говорим, что он не прав, и отдаём под трибунал. То есть имеется правда повыше правды сохранения жизни?

А можно воевать так, чтобы уцелеть самому, сохранить жизни бойцов, да и жизни мирных граждан. Ради этой правды придётся убивать врага — между тем, обычно убийство осуждается. Какая правда выше?

Василий не был сильным богословом. Да, когда-то по наущению старого профессора, учившего его химии, он перечитал немало священных текстов. Ему было интересно. И всё же не обратился он в веру, а стал комсомольцем и атеистом. Точно так же он с интересом читал греческие мифы про Афину Палладу и Диониса, и не стал древним эллином.

И вот Господь Бог велел комсомольцу и атеисту нести в мир правду. Здесь — в чём правда? Если с ним говорил Бог, то он, как честный комсомолец, не может оставаться атеистом. А если правда за атеизмом, то никакой Бог с ним не общался, а имела место психическая контузия, и свидание с Богом объясняется материалистически. В таком случае повеления говорить правду не было. Но если можно обойтись без правды, то ничто не мешает признать встречу с Господом за факт. А если так, то придётся выполнять обет и нести людям правду…

В пользу Господнего вмешательства говорило то, что Василий после контузии стал обострённо чувствовать страдания посторонних людей. Та немецкая карта, которую он передал в руки Рокоссовского — когда он держал её в руках, его охватывал ужас от ощущения неминуемой страшной беды, несущей мучительную смерть огромному количеству его соотечественников. Но он и раньше сочувствовал людям. Однажды на Соти сверстники звали его попинать мячик. А по пути он увидел, как старый селянин, чьего имени он даже не знал, шатаясь от немощи, пытается поднять упавший забор. И Васю ноги не понесли куда-то играть — он помог старику.

Старый богослов-химик объяснил, что таково свойство всех русских. А русскими он почитал православных, независимо от того, какого они роду-племени. А не православных, даже числящихся русскими, с усмешкою называл «людишки». Но имелись исключения: знатного строителя товарища Ухватова, коммуниста, атеиста и матерщинника, дед относил к православным. И говорил, что среди коммунистов много бесов, но есть и православные, пусть они об этом пока и не догадываются…

В первый день пребывания на курсах Василий познакомился с Юрой Переверзевым. Случайность! Вечером курсантам показывали фильм, и они двое оказались на соседних местах. Вместе и вышли. Юра сказал:

— Вы заметили, они там клуб устроили в бывшей церкви.

— Нет, не заметил, — ответил Василий.

— Да-да. Замаскировано немножко, а видно. Архитектура церковная.

— Ну и что? Фильм же не об этом.

— Так… Неприятно. В нашем городе было три церкви. В одной теперь склад, в другой клуб, третью совсем развалили.

— Ты, что ли, верующий?

Юра быстро глянул по сторонам — не слышит ли их кто? — и кивнул.

Поповский сын, он с отцом и матушкой тихо жил в селе в глубинке аж до 1933 года. И вдруг кому-то стукнула в голову мысль закрыть церковь. Община была против, и его отца обвинили, что это он настропалил людей заявить протест, то есть занимался нехорошей пропагандой. Отца сгребли. Слава Господу, было это ещё до начала борьбы не только с врагами народа, но и с членами их семей. Юра с матушкой переехали в райцентр, и там он, самоучка-механик, оказался ко двору. Окончил ремеслуху, работал, а тут война. С немцами дрался отчаянно; на открытом комсомольском собрании его буквально вынудили подать заявление, и стал Юра членом ВЛКСМ. Чей он сын, командование знало, и всё же проявленные им в боях решительность и смекалка перевесили, и его послали на курсы.

Васе показалось удивительным, что в разгар его размышлений о собственных отношениях с Господом судьба послала ему знающего собеседника.

В тот первый день знакомства он, для поддержания разговора, поведал новому знакомцу, как был в рейде за линией фронта и видел колокольню, разбитую немцами в селе Сенино.

— А когда мы начнём наступать, — с грустной улыбкой ответил Переверзев, — то по пути на колокольнях будут сидеть немцы с биноклями, и расшибать колокольни станут наши, советские снаряды.