давно никто не бывал; не до старых кладбищ было Франции в те дни. Здесь можно было передохнуть, отоспаться. И они жили в тесном и темном склепе, жили бок о бок с мертвецами, не думая о мрачном соседстве, счастливые уже тем, что могут не бояться обхода полицейских или гестаповцев. Спать им приходилось в такой тесноте, что голова одного оказывалась между ногами другого, но зато было тепло. Пашка, тот использовал старые, высохшие венки как изголовье. Он был циник, Пашка, трунил над всякими «тонкими чувствами» Дани.

— Интеллигентик ты! Все чего-то надумываешь, растравляешь себя. Да мы что? Мы для здешних покойничков одно развлечение. В кои-то веки сюда, к ним, зашли люди, да не какие-то чужие, а свои в доску парни. Они нас сразу за своих признали, можешь не сомневаться, мы себя показываем точь-в-точь как они при жизни. Так же и поступаем. Сейчас война, они там, в своих могилках, небось про это знают, слышали, сами были на войне, на себе всё испытали. Так что же ты себя зря расстраиваешь?

И Даня, слушая эти рассуждения посмеивающегося Пашки, начинал думать, что товарищ его, может быть, и прав.

Все-таки спустя несколько дней их поймали. Да-да, поймали, как глупых цыплят! А они-то скрывались, хитрили, обходили стороной города, крались, искали укрытий, вылезали только в сумерках. И вот нате пожалуйста, попались глупейшим образом!

Кажется, это случилось возле Эперне, в одном из домов, адрес которого дал Абель. В бедном, обшарпанном, закопченном с виду домишке, у леса, жил дровосек. В этой хижине, среди висящих по стенкам пил, топоров, железных кошек, в каких лазают по деревьям, Даня вдруг вспомнил старые французские сказки, которые некогда читала ему мать. Там, в этих сказках, непременно бывала хижина дровосека и его семья. Помнится, сам мальчик с пальчик был сыном дровосека.

Хозяина не было дома. Его жена, полька, принесла ребятам молока, хлеба, пыталась что-то им объяснить. Женщина была такая истощенная на вид, так все кругом было бедно, скудно, неприбрано, что Даня вопросительно посмотрел на Пашку: может, не стоит их объедать? И тут вдруг у самых окон затрещал мотоцикл, и в дом вошли два жандарма.

— Кто такие? Откуда? Что здесь делаете?

Жена дровосека — тоже связная Абеля — еще лепетала, что это, мол, помощники мужа, работают вместе с ним в лесу, зашли сейчас погреться, а жандармы уже надевали на беглецов наручники.

Их привезли в мэрию соседнего городка. Допрос состоялся тут же, во дворе. Документы? Нет документов? Тогда объясните, кто вы такие, что делали в здешнем департаменте? Что делали в хижине лесника Демаре?

Даня пытался поддержать то же, что говорила жена Демаре: оба они поляки, документы потеряли в лесу, работали помощниками…

— Врете. Всё врете, — решительно отрубил старший из жандармов. — И рожи у обоих самые бандитские. Будете сидеть в каталажке, покуда не выясним, кто вы такие. Подозреваю, что вы не такие уж безобидные типы, наверняка за вами что-то числится.

Во дворе стояла двухколесная телега, какие употребляют здешние крестьяне, чтоб ездить в горы за топливом. Вот к этой-то телеге и прикрепили толстой цепочкой обоих беглецов. Они стояли посреди двора, окруженного бетонным забором, а из-за забора блестели любопытные глаза мальчишек и девчонок. В маленьком городе слухи распространяются быстро, и все уже знали, что жандармы Бют и Руссель поймали двух опасных бандитов.

А «бандиты» мокли под холодным дождем, сыплющемся с неба, мокли молча, не глядя друг на друга, коченея от студеного ветра. Разговаривать? О чем? И так все было предельно ясно: жандармерия запросит другие департаменты в зоне, нет ли сообщений о побегах. Ответят, конечно, что есть запрос из Бетюнского лагеря, вот их и вернут туда незамедлительно. А что ждет беглецов в лагере? Лучше не думать, не надо, нельзя про это думать, запрещаю, запрещаю себе думать! А думается, как назло, думается, страх залезает глубоко в сердце, в мозг, ледяной струей ползет по спине, дрожью сотрясает все тело. Расстрел? Конечно, расстрел! Или уж такая каторга, что хуже расстрела!

Час. Два часа. Три.

Все тот же дождь. Все тот же ветер. Все те же мысли. Оба одеревенели.

Не чувствовали собственного тела.

И вдруг опять треск мотоциклов. Еще два жандарма въезжают во двор мэрии. На этот раз жандармы молодые, с усиками, разрумянившиеся от холода и добродушные.

— Это что за фигуры? Кто их приковал к телеге?

Очевидно, они начальство. Выбегает давешний жандарм, козыряет, что-то объясняет шепотом. Один из приехавших — розовощекий шатен — прерывает его:

— Обыскивали?

— Н-нет.

— Шляпы! Не догадались? Ведь это первое, что надо делать, когда арестовываешь таких. У них может быть оружие.

Он сам принялся выворачивать карманы Дани и Павла, шарить в подкладке курток. Внезапно что-то зазвенело в кармане Павла, вывалилось на землю. Жандарм проворно нагнулся, поднял. Это был алюминиевый лагерный жетон с номером. Наверно, Павел машинально переложил его из кармана старых брюк с буквами «СУ», когда переодевался в шахте. Не думал он тогда, что жетон сослужит ему и Дане добрую службу.

— Ага, так вот кто вы такие, ребята! — сказал, разглядывая жетон, жандарм. — Теперь мне все понятно. Так, так. Кажется, мы с вами из одного котла глотали их поганую баланду…

Он приказал:

— Снять с них цепи! И наручники тоже! Смотрите, совсем закоченели парни! Вы, Руссель, совсем уж «обошились», скоро будете пытать людей, как в гестапо!

— Да ведь у них такой подозрительный вид, — оправдывался Руссель, распуская цепь и снимая с беглецов наручники.

Оба они чуть не упали, так закоченели. А жандарм сыпал вопросами:

— Военнопленные, конечно? Вижу, вижу… Правда, очень молоды и уже солдаты? Из какого лагеря драпали?.. Гнались за вами боши?.. Как вам удалось их провести? А собак они не пускали по следу? Это ведь их излюбленный способ ловить беглецов.

Он ткнул в грудь второго жандарма:

— Мы с Сенаром тоже были лагерниками. Сидели в шталаге в Штетине. От их баланды чуть ноги не протянули. На наше счастье, бошам понадобились сыщики, полиция, жандармы — вот они и стали помаленьку выпускать нашего брата. Думают, что мы самые верные их слуги. Гм!.. — Он иронически усмехнулся. — Ну-ну, пусть думают, это нам всем на пользу.

В свою очередь, Сенар обратился к Дано, который разминался, оттирая затекшие руки и ноги.

— Ну, теперь скажи нам, как своим товарищам, откровенно, кто вы такие? Чем промышляли в дороге? Воровали, конечно? Говори прямо, не бойся. Мы за это вас не станем наказывать. Нам сообщили, что ограблено несколько ферм в департаменте Па-де-Кале, а один дом в Сен-Кантене обчищен дочиста. Ваша работа? Да ты не бойся, не бойся, мы вам ничего не сделаем, мы же понимаем, что значит голодать и удирать из лагеря, — прибавил он, видя, что Даня качает головой.

— Вы ошибаетесь, мы не крали, — сказал Даня. — Мы поляки, а здесь у вас много наших земляков. Ну, мы заходили в дома, просили, и люди нам давали приют и кое-что из еды. И на фермах нас тоже подкармливали, — прибавил он.

— Французы?! На фермах? Да ты шутишь, парень! — весело изумились оба жандарма. — Ну, значит, боши уж очень обрыдли народу, если народ вам помогал едой. Сейчас, когда так трудно, выпросить что- нибудь у француза — это, знаешь ли, не так просто. Довели боши, — обратился Сенар к товарищу. — Ну, а если не крали, то все же кто вы такие?

— О, ну что ты к ним пристал! — не выдержал первый жандарм. — Не хотят говорить, и не надо. Не видишь, что ли, они еле стоят на ногах! Оголодали, верно, как волки.

Он распорядился:

— Накормить этих бедолаг, да посытнее!

Потом обратился к Дане: