Артуро Массолари работал в ночную смену, которая кончается в шесть утра. От завода до дому было не близко. Летом, в хорошую погоду, он проделывал этот путь на велосипеде, зимой и в дождливую пору добирался на трамвае. Он приходил домой иногда без четверти, иногда ровно в семь, то есть или немножко раньше, или немножко позже, чем начинал звонить будильник его жены Элиде.

Часто звонок будильника и шаги мужа, входившего в квартиру, сливались в сознании Элиде, разом вторгаясь в ее сон, сладкий утренний сон, который она старалась продлить еще на несколько секунд, зарывшись лицом в подушку. Потом, пересилив себя, она вскакивала с постели, не глядя, совала руки в рукава халатика и, не откинув со лба спутанных волос, выходила на кухню, где Артуро вытаскивал из сумки, с которой всегда ходил на работу, и ставил на раковину пустой судок и термос. Он уже успевал зажечь газ и поставить кофе. Перехватив его взгляд, Элиде спохватывалась, приглаживала рукой волосы и старалась раскрыть пошире слипающиеся глаза, словно стыдясь, что, приходя домой, муж каждый раз застает ее такой растрепанной и заспанной. Когда муж и жена спят вместе, тогда другое дело: утром они вместе стряхивают с себя остатки сна, они равны.

Впрочем, иногда она просыпала, и тогда он сам входил в комнату с чашкой кофе и тормошил ее за минуту до того, как начинал звенеть будильник. В этом случае все было несравненно естественнее: недовольная гримаса – так не хочется просыпаться! – приобретала оттенок ленивой нежности, обнаженные руки, в сладком потягивании закинутые за голову, под конец падали ему на плечи и обвивались вокруг шеи. Они обнимались. Артуро не успел еще снять свою непромокаемую куртку, и, прижимаясь к ней, Элиде сразу узнавала, какая на дворе погода: если куртка была влажной, значит на улице туман или дождь, если очень холодная – идет снег. Но она все равно спрашивала: 'Как на дворе?', и он, как всегда немного ворчливо, немного иронически, принимался добросовестно докладывать обо всех неприятностях, которые с ним случились. Он начинал обычно с конца, говорил о том, как долго ехал на велосипеде, какая была погода, когда он вышел с фабрики, о том, что еще накануне вечером она была совсем другая, рассказывал о разных неурядицах на работе, о том, какие слухи ходят в цехе, и так далее.

По утрам в доме всегда бывало свежо, но Элиде все же сбрасывала сорочку и, поеживаясь, начинала умываться. Следом за ней в ванную неторопливо входил Артуро, тоже раздевался до пояса и не спеша принимался смывать с себя заводскую пыль и машинное масло. В эти минуты, когда они, полуголые и немного продрогшие, стояли рядом возле умывальника, то и дело задевая друг друга локтями, передавая из рук в руки мыло, зубную пасту и продолжая разговор, в эти минуты они чувствовали себя еще ближе, и порой даже такая обычная штука, как потереть друг другу спину, вызывала у них прилив нежности, и они оказывались друг у друга в объятиях.

Но вдруг Элиде с криком 'Боже! Как поздно!' выскакивала из ванной, натягивала пояс, юбку, все второпях, стоя, через минуту уже причесывалась, быстро проводя щеткой по волосам, зажав в зубах заколки и мельком поглядывая в зеркальную дверцу шкафа. Следом входил Артуро с зажженной сигаретой, становился в сторонке, смотрел на жену, курил, и казалось, будто ему неловко за то, что он стоит тут без дела и ничем не может помочь. Собравшись, Элиде надевала в коридоре пальто, они целовались на прощанье, она открывала дверь, и вот уже было слышно, как она сбегает по лестнице.

Артуро оставался один. Он прислушивался к цоканью ее каблучков по ступенькам, а когда оно замолкало внизу, продолжал мысленно следовать за ней дальше, пробегал вместе с ней по двору, под воротами, по тротуару до самой трамвайной остановки. Трамвай он слышал хорошо – как он скрежещет, останавливается, слышал металлическое постукивание подножки под каждым пассажиром. 'Вот она села', – думал он и видел жену, стиснутую в толпе рабочих и работниц в вагоне 'одиннадцатого', который всегда отвозил ее на фабрику. Он гасил окурок, закрывал ставни, чтобы в комнате стало темно, и ложился в постель.

Постель была в том виде, как ее оставила Элиде, но с его стороны она была почти не смятой, словно ее только что постелили. Он поудобнее устраивался на своей половине, потом протягивал к нагретому женой местечку сперва одну ногу, затем другую и так понемножку перебирался совсем на половину Элиде, в теплую ямку, еще сохранившую форму ее тела, зарывался лицом в ее подушку и, вдыхая запах ее волос, засыпал.

Вечером, незадолго до возвращения Элиде, Артуро вставал и принимался топтаться по комнатам: зажигал плиту, ставил что-нибудь варить. В эти часы до ужина он всегда делал кое-что по дому – стелил постель, подметал немного пол, даже замачивал белье, отложенное в стирку. Потом Элиде находила, что все сделано не так, как надо, но, по правде говоря, он и не слишком старался: все, что он делал, было своего рода ритуалом, помогавшим ему поджидать жену. Выполняя его, он словно бы шел встретить ее, оставаясь в четырех стенах. Тем временем на улице зажигались огни, и Элиде ходила по магазинам среди необычной для такого часа толчеи, оживлявшей те кварталы, где столько женщин вынуждены делать покупки по вечерам.

Наконец с лестницы доносились ее шаги, совсем не такие, как утром, медленные и тяжелые, потому что Элиде поднималась усталая после рабочего дня и с полной сумкой. Артуро выходил на площадку, брал у нее из рук сумку и, переговариваясь, они вместе входили в квартиру. Не снимая пальто, она сразу же опускалась на стул в кухне, а он вынимал из сумки продукты. Потом она говорила: 'Ну, надо подниматься да за дело приниматься', – вставала со стула, снимала пальто и переодевалась в домашнее платье. Они начинали