места с первого взгляда вызывают во мне отчуждение. Иные пробуждают далекие воспоминания или только намеки на воспоминания; обнажают дремавшие в памяти впадины. Все эти ощущения призвано передать наше повествование. Увиденные картины стремятся заполнить пустующие ложбинки памяти, но, едва возникнув, окрашиваются цветом забытых снов.
Сменяют друг друга первый дворик, в котором вывешены ковры (роюсь в памяти, пытаясь воскресить воспоминания о детской кроватке, стоящей в роскошных покоях); второй дворик, заваленный мешками с люцерной (силюсь припомнить хуторок, где прошло мое раннее детство); третий дворик, куда выходят конюшни (я появился на свет прямо в хлеву?). День должен быть в полном разгаре, однако окутавший повествование сумрак никак не прояснится. Сквозь него не различить подсказок, по которым зрительное воображение могло бы вывести явственные фигуры; не разобрать и слов; слышны только невнятные голоса и приглушенное пение.
Лишь в третьем дворике ощущения постепенно обретают форму. Вначале доносятся запахи; затем отблески огня высвечивают лица индейцев, собравшихся в огромной кухне Анаклеты Игерас. Лица без возраста. Их гладкая кожа выглядит очень старой и одновременно совсем молодой. Верно, они уже были старцами, когда здесь жил мой отец; а может, это сыновья отцовских сверстников, и теперь они взирают на его сына, как их отцы взирали на него, чужака, пожаловавшего к ним в один прекрасный день на своей лошади и со своим карабином.
На фоне закопченного очага и пламени выступает статная фигура женщины; на плечах у нее полосатая рыже-красная накидка. Анаклета Игерас готовит мне острые биточки.
— Кушай, сынок. Ты потратил целых шестнадцать лет, чтобы найти дорогу домой, — говорит она.
Почему она сказала «сынок»? Потому что так принято? Или это слово означает сейчас то, что оно означает? От острых приправ, которые Анаклета добавила в блюдо, у меня горит во рту. Жгучий привкус как бы включает в себя все остальные привкусы, доведенные до крайности. Они так перемешаны, что я не в состоянии ни распознать, ни назвать их; кажется, будто языки пламени лижут мне нёбо. Мысленно перебираю известные мне привкусы, стараюсь выделить этот всеобъемлющий привкус и прихожу к противоположному, но, вероятно, равноценному ощущению — это материнское молоко; его изначальный вкус содержит в себе все последующие.
Смотрю на лицо Анаклеты — прекрасный индейский лик, чуть уплотненный возрастом; без единой морщинки. Смотрю на ее пышное тело в полосатой накидке и спрашиваю себя, не за этот ли некогда высокий, а теперь отлогий уступ цеплялся я младенческими ручонками.
— Так ты знала моего отца, Анаклета?
— Лучше бы мне его не знать, Начо. Не в добрый час явился он в Окедаль...
— Почему, Анаклета?
— Мы, индейцы, видели от него только зло... Да и бледнолицые тоже... Потом, он исчез... Но и уехал он из Окедаля не в добрый час...
Индейцы не сводят с меня глаз. Детских глаз, беспощадно глядящих на вечное настоящее.
Амаранта. Так зовут дочь Анаклеты Игерас. У нее большие раскосые глаза, острый нос с широкими крыльями, тонкие волнистые губы. У меня такие же глаза и губы, такой же нос.
— Правда, мы с Амарантой похожи? — спрашиваю я у Анаклеты.
— Все уроженцы Окедаля на одно лицо. Что индейцы, что белые. Не отличишь. Да и немудрено: наше горное селение стоит особняком. Живет здесь несколько семей. Веками мы вступаем в брак только между собой.
— Но мой отец был со стороны...
— То-то и оно. Если мы не жалуем пришлых, значит, на это есть свои причины.
Индейцы глубоко вздыхают, приоткрыв рты. У них редкие, изъеденные зубы, без десен, совсем как у скелетов.
Проходя по второму дворику, я заметил пожелтевшую фотографию юноши. Фотографию украшали гирлянды цветов и озаряла лампадка.
— По виду этот умерший с фотографии тоже здешний... — говорю я Анаклете.
— Это Фаустино Игерас, Царствие ему небесное! — отзывается Анаклета, а индейцы вполголоса произносят молитву.
— Он был твоим мужем, Анаклета?
— Моим братом. Он был опорой и защитой нашего дома и нашего рода, покуда враг не перешел ему дорогу...
— У нас с тобой одинаковые глаза, — обращаюсь я к Амаранте, нагнав ее у мешков во втором дворике.
— Мои больше, — отвечает она.
— Давай проверим, — предлагаю я и подношу к ней лицо так, что дуги наших бровей соприкасаются. Затем, прижавшись бровью к ее брови, разворачиваюсь. Теперь мы касаемся висками, щеками и скулами.
— Вот видишь, уголки глаз кончаются в одной точке.
— Ничего я не вижу, — говорит Амаранта, но не отстраняет лица.
— И носы тоже, — продолжаю я, уткнувшись носом в ее нос, немного наискосок, чтобы совпали профили, — И губы... — выдавливаю я, прильнув к ней губами и накрыв половинкой моего рта половинку ее.
— Больно! — вскрикивает Амаранта. Я наваливаюсь на нее всем телом, прижимаю к мешкам и чувствую, как выпирает ее грудь и вздрагивает животик.
— Каналья! Скотина! За этим ты притащился в Окедаль! Весь в отца! — раздается над моим ухом громогласный голос Анаклеты. Она хватает меня за волосы и отшвыривает к столбам. Амаранта, получив пощечину, падает спиной на мешки.
— Моей дочери тебе не видать как своих ушей!
— Почему это не видать? Что нам мешает? — возмущаюсь я. — Я — мужчина, она — женщина... Если судьбе будет угодно, чтобы мы полюбили друг друга, пусть не сегодня, когда-нибудь, я попрошу ее руки!
— Проклятие! — истошно кричит Анаклета. — Это невозможно! Слышишь, невозможно!
«Значит, Амаранта моя сестра? — проносится у меня в голове. — Почему же Анаклета не признается, что она моя мать?»
— Что ты раскричалась, Анаклета? — говорю я. — Может, мы связаны узами крови?
— Крови? — Анаклета приходит в себя. Края накидки вздымаются, застилая ей глаза. — Твой отец явился издалека... Откуда между нами взяться кровному родству?
— Но я родился в Окедале... От местной женщины...
— Поищи сородичей где-нибудь еще, а не среди бедных индейцев... Неужто отец ничего тебе не говорил?
— Ничего, клянусь тебе, Анаклета. Я не знаю, кто моя мать...
Анаклета поднимает руку и указывает в сторону первого дворика:
— Почему хозяйка не соизволила тебя принять? Почему отправила к слугам? К ней посылал тебя отец, а не к нам. Ты должен пойти к донье Хасмине и сказать ей: «Меня зовут Начо Самора и Альварадо. Мой отец велел мне припасть к твоим ногам».
Здесь в повести должно быть представлено мое душевное смятение; как после бури, всколыхнувшей мои чувства. Ведь я узнал, что половина моего имени, столь тщательно скрываемая от меня, относится к хозяевам Окедаля. Значит, и необозримые угодья принадлежат моему роду. Путешествие вспять во времени вовлекает меня в темный водоворот; один за другим мелькают следующие дворики палаццо Альварадо, одинаково знакомые и неведомые моей пустующей памяти. Схватив Амаранту за косу, я выпаливаю Анаклете первое, что приходит в голову:
— Стало быть, я ваш хозяин! Хозяин твоей дочери! И я заберу ее, когда захочу!
— Нет! — вырывается у Анаклеты. — Только тронь — убью обоих!
Амаранта убегает. Напоследок она корчит гримасу и скалится, не то плача, не то смеясь.
Парадная столовая Альварадо тускло освещена канделябрами, залитыми многолетним воском. Наверное, такое освещение поддерживается нарочно, чтобы скрасить облупленную штукатурку и
